Владимир Вениаминович Бибихин, русский философ, филолог, переводчик, родился 29 августа 1938 г. в г. Бежецке Тверской области в семье служащих  [ 1 ]  . После окончания школы пытался поступить на философский факультет МГУ  [ 2 ]  ; прошел трехлетнюю службу в армии. Начав самостоятельную жизнь рабочим в лаборатории НИИ, учился затем в Институте сельского хозяйства, в Московском энергетическом институте, в 1967 г. закончил 1-й Московский педагогический институт иностранных языков им. М. Тореза. С 1972 г. и до конца жизни работал научным сотрудником Института философии АН СССР.

В 1977 г. Бибихин защитил кандидатскую диссертацию «Семантические потенции языкового знака», в которой предлагал альтернативный семиотическому путь понимания знака. Работал секретарем у последнего представителя русской философской школы Алексея Федоровича Лосева. Кроме Лосева, важнейшую роль в своем становлении Бибихин отводил С.С. Аверинцеву и А.А. Зализняку.

В 1970–80-е гг. Бибихин становится известен как переводчик сложных философских, богословских и литературных текстов. Его переводы представляют собой не только филологическое, но и философское достижение. Благодаря им русский читатель познакомился с трудами таких мыслителей ХХ века, как М. Хайдеггер, Г.-Г. Гадамер, В. Гейзенберг, Г. Марсель, З. Фрейд, К.Ф. Юнг, Х. Арендт, В. Дильтей, У. Эко, Г. Зедльмайер, П. Тиллих, а также и новейших французских философов (Ж. Деррида, А. Глюксман, Б.А. Леви, Ф. Везен, Ф. Федье и др.). Как переводчик и комментатор Бибихин занимался классической философией (Аристотель), греческой патристикой (Дионисий Ареопагит, Григорий Палама), латинским богословием (Николай Кузанский), мыслителями Возрождения (Я. Коменский, Ф. Петрарка), немецкой мыслью XIX века (В. Гумбольдт).

В роли самостоятельного публично известного философа Бибихин выступил в 1989 г. – сперва как лектор, а затем как автор книг. В течение четырнадцати лет, с 1989 по 2003, он читает большой цикл курсов, всякий раз на новую тему. Уже первые лекционные курсы 1989-1990 гг. приносят Бибихину славу далеко за пределами Московского университета и становятся философским событием для многочисленных слушателей.

В.В. Бибихин умер 12 декабря 2004 г. Значительная часть написанного им еще только готовится к публикации, но уже исходя из трудов, доступных нам сегодня, можно утверждать о явлении философской фигуры необыкновенного масштаба и глубины. Его мысль необыкновенно важна и интересна еще и тем, что она имела место в переломный момент истории России и русской культуры, и была ответом на ключевые вопрошания и недоумения нашего времени. Не в последнюю очередь это относится и к темам государства и права, которые занимают особую роль в его творчестве.

Владимир Вениаминович изначально не был политико-правовым мыслителем, однако, он стал им в зрелый период своего творчества. Несмотря на то, что он был глубоко связан с традицией филологической, а не юридической мысли в России, именно ему принадлежит удивительный труд в новейшей русской культурной истории – опубликованная посмертно «Философия права» (2005). При этом, надо заметить, что и в более ранние периоды своей жизни он близко подходил к теме права, анализируя мысль Аристотеля («Никомахова этика» и «Политика») и «Философию права» Гегеля.

Особым моментом, когда в фокусе внимания Бибихина оказалась тема права, является начало 1990-х гг., эпоха приватизации и бурных общественных дискуссий о проблеме собственности. Итогом первых размышлений на эту тему стал прочитанный в 1993-1994 гг. в Московском государственном университете курс «Собственность»  [ 3 ]  .

В курсе 1997 г. «Лес», посвященном проблемам материи и эволюции, в первой же лекции мы встречаем интереснейшие мысли по поводу того, что представляет собой закон в жизни человека. Речь идет о неписанном универсальном законе человеческой природы. «Закон безусловный, первый, собственно и единственный, потому что в остальном человек неопределим и свободен, для всякого человека, как бы он ни определял свою веру, в любом положении и состоянии и возрасте человека, — это забота о доле, забота в смысле хайдеггеровской Sorge, доля в смысле наделенности, а не обездоленности, богатства, а не убогости, или если убогости, то строгой нищеты лучше всякого богатства. Прочитать, развернуть этот закон, заботы, ????????, хорошей хватки, осторожной боязливости, богобоязненности, мы никак не можем, скорее он действует раньше всякого нашего определения»  [ 4 ]  .

Именно потому, что естественный закон (действующий в человеке всегда, если только он не начинает противиться своей природе и разрушать ее) так сложно сформулировать и определить, необходима дифференциация различных законов на уровне культуры, социума, политической жизни. Только в своей совокупности эти различные способы определять закон и природу человека, которыми оперирует институциональная религия и светское политико-правовое регулирование, приближаются к настоящему понятию естественного закона. Для этого, ни один существующий в социуме закон не должен претендовать на исключительность в выражении естественного закона. «Разделение на гражданской закон и религиозный, гражданское право и каноническое необходимо для хранения неприступности исходного закона: два параллельных закона, светский и божественный, как дополнительные способы схватить то, что трудно до невозможности сформулировать. Наоборот шариат и в православии паламизм хотят быть прямыми выражениями единственного закона и больше рискуют»  [ 5 ]  .

Тема закона, права и дифференциации и взаимодействия различных правовых культур исследуется Бибихиным в курсе «Введение в философию права» (курсы лекций, читались в 2001-2002 гг. в МГУ и в 2002 г. в Институте философии РАН; опубликованы в виде книги в 2005 году, уже после смерти автора)  [ 6 ]  . Выход в свет этой книги о праве довольно известного философа, к сожалению, не сопровождался широким обсуждением, не привлек к себе такого особого внимания даже в научной среде, как это происходило с концепциями русских философов права начала XX в.

Один из главных вопросов, который обсуждается философом в этой книге: как право проявляет себя в русской цивилизации; что можно сказать о культурной преемственности между римским, а затем и европейским пониманием права, и российским отношением к праву  [ 7 ]  .

Тема римского права первоначально появляется в книге в контексте обсуждения византийского наследия в русской судьбе. Сознательный выбор Москвой роли наследницы Византии имел огромные культурные, конфессиональные, политические и юридические последствия. И если в том, что касается православного и политического византийского наследия, русское преемство более или менее очевидно, то в том, что касается юридического византийского наследия, остается много открытых вопросов.

Как известно, приняв византийское наследство при московских царях, в ситуации состоявшегося церковного раскола между западной и восточной столицами римской империи, Россия тем самым размежевалась с первым Римом. Проблема заключается в том, что полярность востока и запада, наложившая свою печать на судьбу римской империи и ее будущего культурного влияния на другие страны, есть полярность, как говорит Бибихин, «несимметричная».

На западе Рим долгое время оставался главным и единственным цивилизационным центром. Западная цивилизация — четко очерчена в своих европейских границах. Восток — многолик, несводим к одному корню, к одному миру, к одному центру.

Бибихин обращает наше внимание на то, что особенно показательно проявляет себя эта «асимметрия» в случае с правом. Право называют бесспорным «западным изобретением»  [ 8 ]  , и всякое право это всегда в некотором роде римское право  [ 9 ]  .

1) Культурный и философский портрет права Древнего Рима

В своем описании права Древнего Рима, которое можно назвать блистательным культурологическим портретом, Бибихин ставит в центр понятие полисной дисциплины. В самом начале Рим был подобен греческому полису. Право было строжайшей внутренней дисциплиной этого полиса, детально и жестко регламентирующим всю жизнь жителей полиса. Описывая эту ситуацию, Владимир Вениаминович задается вопросом о смысле этой жесткой формальности: «Чему служило это хождение по струнке?»  [ 10 ]  . И отмечает, что цель была не только в эффективности обороны и экспансии, хотя неостановимое расширение города до всемирной империи и было одним из главных аргументов в пользу сложившегося правопорядка.

И все-таки «...в римском праве было больше, чем только дисциплина. Римской империи не стало, а победившие ее готы, хотя сами имели дисциплину не хуже, когда создавали свои государства... давали им систему упрощенных римских законов. От римского права продолжает отталкиваться всякое современное законодательство»  [ 11 ]  .

Чтение источников римского права приводит Владимира Вениаминовича Бибихина к обсуждению одной из ключевых проблем философии права: переплетения, соединения, и, в то же время, несовпадения права и силы. Описывая римское право, Бибихин обращает внимание на удивительно выверенное соотношение права и силы в римском обществе и, соответственно, праве. Так, например, согласно законам XII таблиц (1,1), истец должен был любыми способами обеспечить явку ответчика в суд. Государство гарантирует только судью, но не полицию. «Этот закон не плодит слабых жалобщиков, вообще не предполагает их существование. … Но вот что закон сделает, он остановит, и очень эффективно ложные обвинения»  [ 12 ]  .

Таким образом, никто не имеет права превращать свою силу в право, и, однако, предполагается, что правая сторона должна быть достаточно сильной. Закон не поощряет слабого, но «работает против сильного, который хотел бы сделать свою силу правом: предъявить иск сильный может, но без суда наложить руку на слабого не может»  [ 13 ]  .

С умением процессуально отстоять свое право связано, согласно автору, и центральное в римском общественном устройстве право собственности. «Другая, чуть не пугающая черта римского права, но тоже требовавшая от гражданина силы, умения иметь средства для отстаивания права, была в настоящем культе собственности, которая буквально срасталась с человеком, так что если гражданин ее не имел, терял или отказывался записаться как собственник в списки граждан, т.е. признавать себя владельцем собственности (допустим для того, чтобы не идти в армию), его продавали в рабство»  [ 14 ]  .

Речь идет о собственности не столько как о накоплении наследственных имуществ, сколько как об одном из выражений силы и умений в человеке  [ 15 ]  . «Поддерживалась самостоятельность человека, владение собственностью, умение получать доход, искусство управлять семьей в широком смысле»  [ 16 ]  .

Наконец, еще одна особенность римского образа жизни была в том, что сила и власть, в условиях города, гражданской общины, общества, отношений, связи с другими «сильными» и «слабыми», автоматически оборачивалась ответственностью. «Человек выбирал между тяжелой, но почетной ношей римского гражданина с его ответственностью отца, и бесславной безответственностью латинина, перегрина, либертина, пролетария»  [ 17 ]  .

Эта «почетная ноша» и публичная ответственность римского гражданина выражали себя в другом, наряду с частным правом, непревзойденном достижении римского права — публично-правовом устройстве римского государства. Различные государственные должности, разделение и переплетение властей республиканского Рима, показывает «каким сильным было публичное право. Оно обеспечивало сложную, но не путанную, прозрачную сетку власти, упругую»  [ 18 ]  . Это устройство не было отменено, но было деформированно, подавлено, «смято» монархией  [ 19 ]  . Когда же при императорах было покончено с публичным правом, т.е. законом для самой власти, было покончено и с Римом, т.к. он мог быть или правовым государством или никаким. Но сам «воздух Рима», как пишет Бибихин, был настолько силен, что столицу пришлось переносить на другую географическую и культурную почву. С этого момента начинается упадок Рима и возвышение Константинополя  [ 20 ]  .

Римское право, его отчетливые правовые начала, чудесным и загадочным образом, в потоке истории Европы были сохранены для мира. «Через тысячу лет с Ренессансом римская школа права возродилась без принципиальных изменений живой и действенной»  [ 21 ]  .

То, что римское право смогло пережить чудесное возрождение и остается основанием западной цивилизации по сей день, объясняется, возможно, самим особым характером этого права. «Школой римского права, в которой Европа училась и учится, были не привязанные к месту и времени нормы, которые даже в самом Риме менялись»  [ 22 ]  .

Т.е. нормы, которые мы встречаем в древнеримских источниках, вполне общечеловеческие, даже архаичные и жестокие, мало отличаются от права других народов. А в чем же тогда уникальность этого права? Бибихин полагает, что в римском праве не так важны были нормы, сколько сама форма права, неизменная конструкция, а также тон отчетливой определенности, та самая дикция, с которой собственно и связано понятие «юрисдикции».

Иными словами, норму поведения чувствовали, знали и без вмешательства юристов, однако без «формы закона», которая выражала себя не только в писанном праве, но во всем правопорядке, норма была неосуществима в пространстве человеческих отношений. Задача юриспруденции была в том, чтобы найти это форму, формально правильное решение проблемы. Но прежде этого, в основании правопорядка лежала решимость найти правовое решение.

Интересно, что право для римлян — это в первую очередь не текст, но устное слово. При этом, Бибихин, исходя из особенностей римской цивилизации, рассматривает как неразрывные понятия dictio как в риторическом смысле, так и в узко-юридическом. В иерархии договоров, замечает он, устный договор ценится больше письменного. «Дикцией, гражданской одеждой (тогой), жестом, позой человек показывал свое вступление в правовое пространство. …Для этого соответственно должен был быть виден таким образом весь человек. По сравнению с выступлением всего человека договор на бумаге казался менее серьезным»  [ 23 ]  .

В основании римского права и порядка, лежало решение раз и навсегда «выступить из не-права» в отчетливое пространство права, ради более достойной человеческой жизни.

2) О правовом опыте Запада, России и Византии

На первый взгляд, между западным правовым опытом и российским опытом права существует огромная пропасть. Русский порядок, глазами западного наблюдателя, кажется отсутствием права. Как полагает Бибихин, это утверждение только кажется справедливым, но опровергается при тщательном разборе: «Мы обращали внимание на ошибку западных наблюдателей, которые, принадлежа своей правовой традиции, основанной на древнеримском праве, не видят у нас или вообще никакого права или только показное, неэффективное. Закон звучит неопределенно, сформулирован двусмысленно, толкуется как угодно, исполняется нестрого, часто меняется. С действенностью римского права надо сравнивать жесткость закрепления у нас сложившихся обстоятельств по образцу крепостного права. Только вдумавшись в действительную неукоснительную строгость нашего права — например в точность, с какой высчитываются пенсии для большинства населения строго по нижней кромке прожиточного минимума… мы можем представить себе строгость римского права. При всем том его природа, а именно святое и, если хотите, наивное детское уважение к норме, которую народ собравшись вместе торжественно и важно установит — остается для нас малопонятной, чуждой, от нас слишком далекой. Нам непонятно, почему на протяжении веков, увлекаясь, с энтузиазмом, лучшие умы Рима, первосвященники, видные политики, сенаторы, консулы, философы, литераторы как почетным, всеми уважаемым делом занимались теорией права. … Нам совершенно непонятно, как гражданское право могло определять стиль религии и наоборот»  [ 24 ]  .

Итак, на месте западного права, огораживающего и оформляющего пространство человеческой жизни, на русском востоке Европы мы встречаем жесткость статуса, бюрократическую запись, неоформленную иерархию, неписанные и неочевидные (но оттого не менее неумолимые) правила, с микроскопической точностью определяющие тот минимум, который оставляет большинству возможность выживания в своем статусе и, в то же время, отбирает пространство для чуть более глубокого вдоха.

Вся эта система жизни не лишена своеобразной свободы, вольности. Законы в России находятся в перманентной реформе, законодатель «волен» в своих законах, в то время как подданные «вольны» в своем игнорировании законодательных предписаний. И тем не менее, это свобода не в своем праве и не благодаря праву общественному, а скорее в обход и вопреки. Бибихин называет это явление «свобода права». Стабильность сохраняется за счет «приписанности», инерции записи о лице и вещи, деятельности административной бюрократии, закрепления повинностей практикой жизни. Этому явлению в прошлом соответствовало «крепостное право», которое никогда не было «правом» в строгом смысле этого слова. «Закона о закреплении крестьян по месту жительства не было, и если бы он был, то соблюдался бы не строже других законов»  [ 25 ]  .

Описанный режим гибкости законных норм и «крепости» принятого решения и записи, которые надолго определяют судьбу того, о ком оно выносится, является как будто бы полной противоположностью европейскому проекту человека и общества. Западный наблюдатель в России предпочел бы «жесткость права, но без крепостной жесткости закрепления статуса»  [ 26 ]  .

Русский мир, как он открывается глазу западного путешественника в России или русского «европейца», выступает антиподом той картине римского права, о которой речь шла выше. В связи с этим, Бибихин задается вопросом об истории появления римского права (и собственно права в его западной форме) в России. «В Россию римское право попадало двумя путями, через номоканон, византийские своды церковного права, и их перевод, Кормчие книги, а позднее через Польшу, Францию. Однако начало нашей государственности отличается от становления Рима. Рим строила гражданская община с ее ценностями.... Русское государство строила не община единодушных граждан, а княжеская дружина, подвижная, эффективная, отношения которой с населением шли по линии эксплуатации, с одной стороны, и зависимости с другой»  [ 27 ]  .

Итак, у основателей русского государства было свое право, так называемое «варварское», подобное праву других народов средневековой Европы («Русская правда»), при этом римское наследие русского государство восприняло первоначально у Византии.

В Византии же римское право сохранялось, подвергалось обработке, предпринималась огромная работа по его кодификации, создавались также новые законы и учреждались юридические школы. Несмотря на эти усилия, в восточной римской империи необратимо изменилось отношение к праву и его цивилизационная роль в целом. «Характер, тон римского права изменился в Византии и еще больше — на нашем Востоке, куда римское право дошло в византийской передаче. Направление этого изменения: право стало не самостоятельным, не образом жизни, а инструментом, орудием в распоряжении власти»  [ 28 ]  .

В инструментальном отношении к праву в Византии, по мысли Бибихина, уже видится в зародыше та самая «свобода права», а попросту говоря, произвол, принявший такой размах на «нашем Востоке» — хотя бы уже потому, что власть у нас была еще более централизованная и энергичная, чем в Византии.

Форма, присущая римскому праву, была постепенно вытеснена вниманием к содержанию. Право стало литературой, словесностью, риторикой. Глубоко отличное устройство юстиции, по сравнению с Древним Римом, также наложило печать на византийские юридические тексты  [ 29 ]  . «Исследователи отмечают, что римские классические юристы анализировали проблемы, стараясь выявить их все и оставляя решение судье, а византийские наоборот исходили из готового решения (обычно в пользу императора, православной веры)»  [ 30 ]  .

Другое показательное отличие, ярко проявляющееся в византийской юридической литературе, касается создания юридических определений. Классические римские юристы, как известно, оставили основные категории права без определения (как например, собственность, владение, обязательство, преступление). Определения считались не просто излишним, но даже опасными, т.к. их можно извратить: делая акцент на определениях, юридический дискурс рискует уйти далеко от самого дела, от жизненной ситуации, увязнув в риторическом споре. Византийские юристы, наоборот, с увлечением занимаются систематизацией. «Довести все до определения — отличительная черта византийского права»  [ 31 ]  . Законы украшаются красивыми сентенциями. Происходит не столько правовая интерпретация жизненных ситуаций, сколько проработка идеологии.

Правовые реформы, инициированные императорами, провозглашались как забота монарха об улучшении и «очищении» права. Фактически речь шла о переписывании старого права, о работе в большей степени литературного порядка. В законы включались пространные описания идей добра, идеалов (например, образы благочестивого императора и благочестивого подданного). На деле же, «как часто право поновлялось, так же оно и разваливалось»  [ 32 ]  .

Профессора права, замечает Бибихин, были по сути государственными идеологами, а не юристами. Такую же идеологическую роль играла, например, школа права в Константинополе, основанная в 1043 г.: доказать если не миру, то самим себе, что Византия является культурной наследницей Рима. Эта роль требовала существования в государстве права с римскими корнями, однако, по сути это было уже «придворное право», «академическое право», «музей права»  [ 33 ]  . Если в Древнем Риме право было органичной дисциплиной жизни, т.к. жить в правовой ясности римлянам было удобнее, то в Византии право декоративно, оно признается, так как его идея красива. Византийские «придворные» юристы, сохранив римское право в качестве текста, не сохранили и не могли сохранить его в качестве метода.

3) Русский мир и русское право

Итак, выбор московскими царями роли наследницы Византии определил судьбу русской культуры и права. Тем не менее, московскому периоду предшествовал период древнерусский, когда отношения между двумя мирами носили военно-договорной характер  [ 34 ]  . Первые памятники русского права – это договоры с Византией. Как неоднократно подчеркивает Бибихин, Русь в тот период — это не территория (земля) и не этническая группа, а скандинавская по своему происхождению дружина и порожденная ей военно-политическая организация на востоке Европы.

Идея о том, что Россия (Русь) — это не страна или национально-государственное образование, но историческое предприятие, ближайший аналог другого исторического предприятия, Европы, появляется и повторяется у Бибихина и в других работах  [ 35 ]  . В «Введении в философию права» также читаем, что Русь (Россия) — это не территория и не этнос, но «успешная сила», «предприятие власти», ищущее себе почву с древности и до сих пор, т.е. перманентно находящееся в поиске почвы  [ 36 ]  .

То качество, которое русская дружина использует для самоидентификации, это «непобедимость». Непобедимость русских, согласно Бибихину, это общеизвестный дипломатический фактор, идеологическая формула, которую почти в одних выражениях передают наши, византийские и исландские источники; идеологическое знамя, вокруг которого выстраивалось государство. «Она была силой, создавшей русское государство. Она определила и характер его права»  [ 37 ]  . «Идеология обязательной победы», подразумевавшая предпочтение смерти поражению, была не просто словесностью, но образом жизни, «замыслом человеческой жизни»  [ 38 ]  .

Здесь, при основании русского государства, мы снова встречаем тот союз права и силы, который напоминает нам о римском праве. Однако, сколько общего с Римом в том, что касается энергии основателей, создания особого нового типа человека, особого строя совместной жизни, оправданного эффективной внешней экспансией, — столько же и отличий.

Основание Рима (на котором покоится европейская цивилизация и с которым связана римская церковь) имело в качестве своей культивируемой доблести справедливость и дисциплину. С этим связан и особый тип человека, того, кто «диктует право». Русское государство иное, потому что подразумевает иной замысел человеческой жизни — «непобедимость», иначе говоря, «победа любой ценой». Устремление вначале упорядочить пространство, а потом решать остальные задачи, столь характерное для Рима, здесь не стоит на первом месте. Скорее речь идет о постоянной борьбе с суровыми условиями жизни, с суровой природой, с суровой действительностью человеческой жизни, причем в отсутствии окончательной обустроенности, порядка.

В отличие от Рима, русское право не гарантировано общиной собственников, равенством и солидарностью, гражданским строем. Среднего класса с его солидарностью в России нет и не было почти всю историю. Русь — не гражданская община, а военно-экономическая организация. Предложенный ею союз права и силы — совершенно иного рода. Лучше всего позволяет его понять природа дерзкого поступка, встречающегося во многих исторических памятниках древнейшего русского периода (и в скандинавских источниках, которые Бибихин использует для характеристики периода). Дерзкий поступок, отстаивающий свою правду, допускается властью и отпечатывается каким-то образом в правопорядке этого мира. Совершитель такого поступка возвышается до роли законодателя и судьи в единичном случае. То, что его претензия небеспочвенна, следует из реакции общества и государства, во всех прочих случаях жесточайшим образом поддерживающего свою монополию на силовое вмешательство. «Правдой остается то, что сила и право в норманнский период принадлежали тому, кто в сознании своего человеческого достоинства считал высшей ценностью — и умел ее поддержать — открытую, дерзкую правду поступка»  [ 39 ]  .

Тема о русском праве в московский период осталась во «Введении в философию права» недописанной. Текст лекции о памятниках русского права заканчивается в рукописи такой записью автора: «Дописать по черновикам, по пометкам на Истории Карамзина об Иване IV об уходе права в идеологию...»  [ 40 ]  . В той же самой лекции говорится немного о московском Судебнике 1550 г., втором, после «Русской правды», систематизированном отечественном законодательстве. «Сравнение между этими двумя судебниками, разведенными половиной тысячелетия, показывает тот же процесс, mutatis mutandis, что произошел с римским правом в Византии: ранние русские князья, хотя и стояли вне права, оставляли ему самостоятельность; при Иване IV у права самостоятельности уже не осталось»  [ 41 ]  .

Таким образом, философия права Владимира Вениаминовича Бибихина показывает, что право в России имеет множество образов, которые сохраняют свое культурно-формообразующее значение на протяжении всей русской истории. В кратком виде эти образы или модели существования права в российском обществе можно представить следующим образом:

I. «Инструментальное, свободное отношение к праву».

Для этой модели характерным является то, что у Бибихина называется удивительным сочетанием на русском пространстве «свободы права» и «крепости статуса». Сюда относится, например, постоянное обновление законодательства, нестабильность юстиции, постоянные переделы собственности, неограниченная власть административной бюрократии на местах, далекое от законопослушности поведение населения, приноровившегося к такому порядку и ищущего в нем «лазейки». В прошлом сюда же относилось «крепостное право». В этой модели позитивное право существует, однако право в качестве добродетели юстиции чуждо всем, как произволу власти, так и произволу подданных. Про право «вспоминают» только по мере необходимости, как об одном из инструментов властвования. Борьба различных интересов в обществе не переходит в «борьбу за право» (Иеринг), напротив, всячески избегает выхода в формальное правовое пространство. Эта парадигма наиболее далека от римского права.

II. «Идеологическое и декоративное отношение» (право как «школа» и «музей»).

Для этой модели право представляет собой часть общечеловеческого наследия и является обязательной частью существования цивилизованного и культурного сообщества. Поощряется изучение и обсуждение достижений западной правовой культуры (когда-то приходившей из Византии, потом из Западной Европы), перевод текстов, правовая наука. Осваивается лексика и строй понятий римского права. Однако такое «заимствованное» право — это «школа» и «музей», оно совершенствуется в качестве словесности и идеологии, тексты права играют скорее роль провозглашенного идеала, чем реальной нормы и формы жизни. Правом любуются, его выставляют на обозрение иностранных гостей, но не пользуются в ежедневной жизни. Россия охотно учится у «европейской школы права», однако европейское право так и остается учебником, оно не покидает границы школы, а если покидает, то не приживается.

Первая и вторая модели тесно связаны между собой, совершенствование идеологии права дает отдушину интеллектуалам в мире «инструментального» отношения к праву, которое в свое очередь также нуждается в идеологии и в подобного рода «декоративной» презентации.

III. Право в связи с замыслом человеческой жизни (право как поступок, отстаивающий правду).

Третья модель содержит в себе опыт и образ права, который мы находим при основании русского государства, в самих истоках русской цивилизации. Немаловажно здесь будет то, что основание нашего государства совпало с процессом христианизации, крещения Руси.

Это право, продиктованное (в том самом смысле аллюзии на римскую «юрисдикцию») особым образом жизни, в центре которого — христианский муж, свободный человек, имеющий под своей опекой семью и челядь, который вместе с князем и под его руководством нес тяготы войны и администрирования  [ 42 ]  .

Как строятся отношения этой модели с двумя предыдущими — «инструментальной» и «декоративно-идеологической»? Не имеем ли мы дело в этом третьем случае со всего лишь еще одной идеологической возможностью, красивой картинкой, утопией, помещенной в далекое прошлое, в идеальный «золотой век» Древней Руси? Это подозрение снимается с помощью понятий замысла и заданности, проекта, как иногда еще переводят.
Как можно заключить из мысли Владимира Вениаминовича Бибихина о России как историческом предприятии  [ 43 ]  , описываемая парадигма права не утопический идеал, но заданность, часть «русского замысла», а точнее «замысла о человеке», присущего русской цивилизации. Т.е. речь идет о том, что прежде всякой фактической власти, на этой земле действует власть русского «замысла человеческой жизни» (из которого и выросло русское государство), и который не может не признаваться и не осуществляться, хотя бы даже и в той искаженной интерпретации, который придает ему правящая бюрократия.

Один из примеров описываемого подхода к праву встречается в «Русской правде», другими примерами могут служить исторические свидетельства о рискованных поступках, осуществляющих правду, признанных обществом и властью.

Именно эта третья парадигма, если не по букве, то по духу, наиболее близка римскому праву. «Подобно раннему римскому праву, Русская Правда уважает достоинство свободного человека, вооруженного и имеющего под своей опекой семью и челядь. Государство держится на способности мужа в дружине с другими под водительством князя противостоять любой другой военной силе почти на всей территории Востока Европы»  [ 44 ]  .

В заключение, нам хотелось бы отметить, что несимметричность востока и запада в том, что касается права, до сих пор остается одной из наиболее трудноразрешимых задач в их взаимном диалоге. Как показывает нам Бибихин, надо также учитывать, что несимметричность востока и запада касается не столько нормативного содержания права, сколько способности воплотить форму права в жизнь, разрешить проблемы и упорядочить человеческую жизнь посредством права. В этом отношении важно понимать в чем различие, и в чем родство европейской и российской правовой традиции.