ЭТО — ПРОЛОГ

(Из „ИЗБРАННЫХ СТИХОВ“)

Как к этой книге рвется
моя душа.

Я с этой книгой прожил
священные минуты
и видел небеса.

Как больно, когда книги,
наполнив наши руки
и розами, и звездами, —
уходят тихо вдаль!

Как бесконечно грустно
разглядывать узоры
из боли и страданья,
что выткала душа,

и видеть тени беглые
стирающихся жизней,
бескрылого Пегаса,
нагого седока,

и видеть жизнь и смерть,
две половины мира,
что в глубине, обнявшись,
лицо в лицо глядят.

Стихотворений книга —
осень увядающая;
а строфы — это листья
черные, в снегах,

читающий их голос —
как дуновенье ветра,
что в груди их заносит
бездонные моря.

Поэты же — деревья.
На них плоды печали
и от тоски по милому
иссохшая листва.

Поэт — посредник тайный
меж нами и Природой.
Через него раскрыта
посредством слов она.

Поэту так понятно
всё непостижимое
и вещи, ненавистные
толпе, — ему друзья.

Он знает, что дороги
все непроходимы,
и оттого ночами
спокоен его шаг.

Стихотворений книга...
по полю роз кровавых
проходят мимо вечные
печали караваны,

из-за которых как-то,
в часы ночных рыданий,
поэта окружила,
опутала мечта.

Поэта книга — терпкий
небесный мед, сочащийся
из тех незримых сотов,
что создает душа.

Поэт невероятное
возможным сделал: арфу,
где вместо струн натянуты
сердца и языки огня.

Поэзия — вся жизнь.
Плывем по ней в волнующей
тоске по том, что наш корабль
подхватит без руля.

Поэтов книги сладкие
в немой тиши, как звезды,
плывут по бесконечности,
уходят в бесконечности,
по небу серебряным
печатая слова.

О, ранят так глубоко
и так неизлечимо
тоской и болью полные
поэтов голоса!
Как слиться с книгой рвется
вся моя душа.

Написано на обложке книги стихов А. Мачадо 7 сентября 1918 г.


СТИХИ НА ОЗЕРЕ ЭДЕМ

ОЗЕРО ЭДЕМ

Не знал мой древний голос
о реках тяжелых горьких соков.
Я разгадываю его, скользя ногой
под папоротником, мокрым и ломким.

О древний стон моей любви,
голос моей души,
голос моей рассеченной груди,
когда вдруг всеми розами язык мой распустился,
и мурава не ведала о беспощадной челюсти лошади.

Ты здесь, моей кровью поим,
поим моей густой грустью ребенка,
а мне глаза ломит от суховея
из алюминия и криков пьяных.

Дай переступить порог,
за которым Ева лижет
муравьев и пучеглазых рыб плодит Адам.
Дай ступить за рогатый плющ
в лес потягиваний с хрустом
и отчаянных прыжков.

Я знаю самый тайный способ
работы старой ржавой иголкой
и знаю об ужасе глаз, что проснулись
вдруг на поверхности гладкой тарелки.

Но не хочу ни мира, ни сна, о вещий голос,
хочу живой свободы, хочу живой любви
в самом темном повороте ветра, никому не нужного.
Хочу живой любви!

Это собаки гонятся морские
и стережет стволы нагие ветер.
Жги языком своим, о древний голос,
жги этот голос жести и аптеки!

Я хочу плакать, потому что плачется,
как плачется детям в последнем ряду.
Я ведь вовсе не мужчина, не поэт и не травинка,
просто пульс, что обнажился, коснувшись миров на другом берегу.

Я хочу плакать, твердя свое имя,
роза, ель и ребенок здесь у озерной глади,
чтоб рассказать мою душу, человека с кровью в жилах,
убивая в себе цинизм и подсказку речи.

Нет, нет, не любопытство; я желаю
чтоб тронул мои руки ты, мой свободный голос.
Вся моя обнаженность в занавесей лабиринте
вбирает лунный холод и прах часов истлевших.

Так я говорил.
Так я говорил, когда Сатурн остановил поезда
и туман и Сон и Смерть меня искали.
Меня искали
там, где размычались коровы на маленьких пажьих ножках,
и там, где парит мое тело между противоположных притяжений.


ЖИВОЕ НЕБО

Сам буду виноват,
если не встречу, что искал.
Среди камней без сока и иссохших насекомых
дуэли солнца с созданиями из живой плоти я не увижу.

Но я вернусь к первому миру,
к миру биений, токов и гулов,
что ведет к новорожденному ребенку,
к миру, в котором растворяются все грани,
чтоб знать, что цель моих исканий близ радости и жизни ляжет,
когда лететь я буду, слившись в одно с любовью и песками.

Ни глаз потухших изморозь не тронет того мира,
ни предсмертный рев дерева, задушенного червяком.
Всё видимое там одним полно дыханьем,
всё тесно сплетено, всё в бешеном движеньи.

Не двинешься на шаг в этом рое венчиков:
в воздухе растворятся твои сахарные зубы.
И рукою не погладишь беглый лист папоротника,
не почувствовав плотного ужаса кости.

Там, под сплетением корней и в сердцевине воздуха
понятна истинность обманчивых, запутанных вещей,
пловца из никеля, который ловит каждую волну
и стада ночного коров на розовых женских ножках.

Сам буду виноват,
если не встречу, что искал;
но к первому вернусь я миру,
туда, где влажность и биенье,
чтоб знать, что цель моих исканий близ радости и жизни ляжет,
когда лететь я буду, слившись в одно с любовью и песками.

Полет, вечный и бодрый, над полыми глубинами,
над толпами ветров и кораблями ставшими.
Трепетное касание стены недвижной вечности
и до конца — любовь. Любовь. Любовь явленная!

Из книги «Поэт в Нью-Порке», 1929–1930 гг.