Язык так или иначе не сводится к подбору знаков для вещей. Он начинается с выбора говорить или не говорить. Выбор между молчанием и знаком раньше чем выбор между знаком и знаком. Слово может быть менее говорящим чем молчание и нуждается в обеспечении этим последним. Молчание необходимый фон слова. Человеческой речи в отличие от голосов животных могло не быть. Птица не может не петь в мае. Человек мог и не заговорить. Текст соткан утком слова по основе молчания.
Сильнее человека
Рецензия была опубликована в журнале «Народное образование», 1989, № 7. Впоследствии текст вошел в сборник «Наше положение (образ настоящего)», М.: Издательство гуманитарной литературы, 2000. Публикуется в последней редакции.
В тексте сохранены авторские орфография и пунктуация.
В тексте сохранены авторские орфография и пунктуация.
Сильнее человека
Эта книга о том, что в человеке сильнее самого человека. Об идеальных типах. Об образцах, к которым подтягивается человек и которые захватывают его так, что он весь отдает себя им или даже кладет ради них жизнь [ 1 ] .
Рыцарь связывает себя нормами рыцарской чести, так сказать, по рукам и ногам, предпочитая лучше умереть чем поступиться своими правилами, даже если никто не собирается его судить за их нарушение и никто может быть о том не узнает. Он никогда не нападет на беззащитного врага. Славный рыцарь круглого стола Ланселот, убив нечаянно в пылу сражения двух безоружных, дал обет во искупление такого позора пойти в пешее паломничество в одной холщовой рубахе. Сарацинский рыцарь вызвал на поединок рыцаря Карла Великого, Ожье по прозвищу Датчанин, и когда неверные соплеменники обманом захватили доверчивого Ожье в плен, сам пошел и добровольно сдался франкам.
Хуже смерти рыцаря пугал позор. Поэтому Роланд отказался трубить в рог чтобы позвать на помощь войско Карла Великого. Погиб сам Роланд и вся дружина, зато никто не посмел говорить что он запросил помощи от страха перед полчищами врагов. Благородство требовало победив оставаться на месте до вечера чтобы подтвердить прочность победы и на случай, если кто из родных и друзей побежденного захочет вызвать победителя на новый поединок. Тому же правилу следовали целые армии — и стояли неподвижно, когда тактика требовала бы гнать потесненного противника. Мужество велело не искать выгодного местоположения и даже довооружить врага, оказавшегося в беде. Так во время войны между Пизой и Флоренцией в XIII веке, когда флот одного из этих городов тонул в морской буре, город-соперник не начинал войны до постройки врагами новых кораблей. С ненавистью рыцари отнеслись к огнестрельному оружию, позволявшему поражать противника издалека и из укрытия. Ведь даже луком и стрелами они гнушались как не совсем честным оружием, и в битве при Азенкуре 1415 года они отказались от помощи шести тысяч лучников, присланных из Парижа: «На что нам эти лавочники!»
Рыцарский этос вовсе не канул бесследно в истории. Много от старого рыцарства живет в идеальном типе английского джентльмена, того самого, который, будучи атакован в море акулой, не пустил в ход кортик, как ему настоятельно советовали с берега, чтобы не нарушить правил приличия: «Рыбу? ножом?» Шутки в сторону, но презирать опасность для джентльмена признак хорошего воспитания, и о маленьком английском бульдоге, который не уступает огромному псу, совершенно серьезно говорят: вот джентльмен! Джентльмен, этот гибрид феодального господина и буржуа, человек слова, и на суде от него не требовалось присяги с обязательством говорить правду и только правду. Джентльмен никогда не отзовется при других критически о своей жене, не упомянет о высокопоставленных и знаменитых людях, с которыми знаком, в общении с другими выключает собственную особу словно свет в комнате, старается не брать деньги в долг, совсем никогда не занимает их у друга и вообще не говорит о деньгах. И вот еще что. Аристократу, джентльмену зазорно следить чтобы его не обсчитали. Что бы ни случилось, говорят о себе люди этого класса, мы всегда подчиняемся кодексу более строгому чем закон, — тому таинственному кодексу, который мы называем честью. Люди, позволяющие себя обкрадывать, редки, это искусство знати.
Излучение идеальных типов идет далеко, и в сопротивлении англичан центральному отоплению дала о себе знать между прочим верность старым образцам, когда рыцари вели суровую жизнь, были привычны к неотапливаемым замкам, как и к тяжелым доспехам и неудобным седлам.
Разумеется, джентльменство привилегия не одних только англичан. Во второй мировой войне норвежцы в сражениях с наступающими гитлеровскими войсками поначалу избегали стрелять из засады, это не вязалось с их понятиями о правилах честной борьбы.
Как непохож на рыцаря буржуа. Но и его идеал требует крайнего самоограничения. Образцом буржуазной морали служит польской исследовательнице Бенджамин Франклин, один из отцов-основателей Соединенных Штатов, законодатель и естествоиспытатель, «отнявший у тиранов скипетр, у Бога — молнию». Франклин человек, сделавший сам себя, self-made man. С тринадцати лет он работал типографским учеником, с семнадцати вполне стоял на своих ногах и скоро начал собственное писчебумажное, книготорговое и печатное дело. Одновременно он неустанно и методично упражнялся в науках и читал. Для здоровья и ради экономии денег на покупку книг он в шестнадцать лет отказался от мясной пищи и выучился сам варить себе картошку, рис, быстрый пудинг. Получилась неожиданная новая выгода: когда все уходили из типографии на обед или ужин, Франклин быстро разделывался со своей легкой трапезой — часто она состояла только из пряника и ломтя хлеба, горсти изюма и пирожка от кондитера со стаканом воды, — а всё остальное время до их возвращения мог уделять занятиям, «в которых преуспевал лучше чем когда-либо, ибо известно, что умеренность в еде и питье обеспечивает ясность головы и быстроту понимания».
Об этом и еще о многом другом — например о том, как Франклин пригласил кредиторов к себе на обед, чтобы они убедились в его неспособности разориться, поскольку он питался почти одной только овсяной кашей, дешевой и полезной, — рассказывается в его автобиографии, которую Карамзин в «Московском журнале» за декабрь 1791 г. отметил добрыми словами: «Всякий, читая сию примечания достойную книгу, будет удивляться чудесному сплетению судьбы человеческой. Франклин, который бродил в Филадельфии по улицам в худом кафтане, без денег, без знакомых, не зная ничего кроме английского языка и бедного типографского ремесла — сей Франклин через несколько лет сделался известен и почтен в двух частях света, смирил гордость Британцев, даровал вольность почти всей Америке и великими открытиями обогатил науки».
С молодых лет Франклин без навязчивости, с веселой бодростью умел завлекать ближних на свой путь, начав с совета товарищам по типографии не пить пиво, а лучше сытнее завтракать. Он показал пример устройства публичных библиотек в Америке. Он постановил себе не меньше чем достичь морального совершенства, наметив тринадцать целей-заповедей: не ешь до отупения, не пей до опьянения; не будь болтлив, говори только то, что полезно другим или себе; отведи каждой вещи свое место, каждому делу свое время; что решил, выполни; трать деньги только на добро другим и себе; отсеки все необязательные занятия; держи мысль в чистоте; никого не обижай; забывай обиды; не допускай ни малейшей грязи на себе, в одежде, в доме; не терзайся по мелочам; любовным делам предавайся редко; смирением подражай Иисусу и Сократу.
Время деньги, учил Франклин целую нацию в составленном им популярном календаре. А деньги должны рожать деньги, не лежать без дела. Буржуа, подобные Франклину, создатели западного промышленного мира, были подвижники методичного собирательства, гении бережливости (миллиардер Рокфеллер например следил чтобы ни одна капля нефти не пропала впустую), изобретательной находчивости (вспомним Робинзона Крузо, одного из идеальных образов неустанного накопителя), бодрого трудолюбия, посюсторонней аскезы, по примеру аскезы святых, но только направленной на мир вещей. Социолог Макс Вебер, которому принадлежит выражение посюсторонняя аскеза, доказывал даже, что дух раннего капитализма вырос из христианской пуританской этики, которая учила труду, бережливости и постоянному самоконтролю и таким путем как бы обрекала людей на обогащение. Добавьте сюда массовую образованность, разносторонние таланты, широту кругозора третьего сословия, свободного и от аристократических сословных предрассудков и от оков нищеты. «Люди, основавшие современное господство буржуазии», цитирует Мария Осовска Энгельса, «были чем угодно, но только не людьми буржуазно-ограниченными» [ 2 ] .
Читая книгу Осовской, которая приводит много примеров также и своего отечественного, шляхетского рыцарства и польского франклинизма, невольно задумаешься: а что у нас, в нашей стране соответствует этим образцовым типам? Рыцарский идеал личного достоинства у нас не привился, так что даже слово гонор, которое в польском значит честь в самом хорошем смысле, у нас превратилось в название некрасивой заносчивости. Желание обособиться и настоять на личной независимости и праве наши люди встречают без понимания и умеют сообща и быстро сбить с любого человека спесь. Так что рыцарю или джентльмену у нас мало шансов гордо носить голову на плечах, в лучшем случае от него все отвернутся, а что такое индивид, демонстративно оставленный в одиночестве? Он должен стать подвижником, чтобы не сдаться на милость большинства. Рачительный хозяин, буржуй у нас поневоле вынужден отгородить себя высоким забором хотя бы от мальчишек, которые иначе обязательно сорвут еще зеленые яблоки, — замыкается, становится против собственного желания куркулем и живет под нависающей угрозой раскулачивания. Даже предприниматели, посвятившие себя обществу, как знаменитый Елисеев, чьим именем до сих пор называют столичный гастроном, или те современные кооператоры, которые с огромной пользой для всех и, кстати сказать, с миллионными прибылями утилизируют отходы производства, у нас не могут выжить. Общество чует в их разумном хозяйствовании угрозу своим самым глубоким и святым устоям.
Каковы же устои нашего специфического общества? Прежде всего это готовность к тотальной мобилизации на выполнение экстренной исторической задачи. Даже кажущаяся леность и неповоротливость наших людей, которых на первый взгляд с места не сдвинешь логичными доводами, лишь оборотная сторона нашей непревзойденной способности когда надо бросить всё и ринуться на врага, на стройку канала, на изменение географии одной шестой части света, на помощь угнетенным народам мира. Оттого и не происходит векового накопления соборов и замков, книгохранилищ, что всякий на дне души знает, временный покой обманчив; придет пора, поднимется народная волна и захлестнет всё личное в подчинении всепоглощающему общему делу. Так было, так будет. Здесь конечно очень много места и для одиночного героизма, и мы показывали миру чудеса стойкости и мужества, только не ради личного рыцарского достоинства, а, забыв себя, ради выполнения неподъемной задачи из тех, каких много перед нами ставили земля и история от времен покорения Восточноевропейской равнины до похода Ермака и до Чернобыля, где пожарные не думая о рыцарстве вошли в зону смертельного облучения.
Рыцарь и буржуа нам к сожалению далеки и чужды. Смешно было бы сейчас наскоро в новых условиях изобретать для себя по чужому примеру какой-то новый идеальный тип свободной личности с неотъемлемыми правами подлинного хозяина, предпринимателя и рационалиста. Трезвой мысли не пристало забываться в воображении того, что могло бы быть, если бы не было того, что есть. Мало ли что можно сконструировать и спроектировать. Всё равно будет не то, что мы хотим, а то, что сейчас настает. Сильнее идеальных типов рыцаря и буржуа у нас останется московский служилый человек, исполнитель государственных заданий. Нам пора наконец понять самих себя. Вглядеться в себя может быть всего труднее. Но легкое нас никогда и не захватывало. Решимся же на опаснейшее из исторических предприятий человека, самоосмысление.
1988
Эта книга о том, что в человеке сильнее самого человека. Об идеальных типах. Об образцах, к которым подтягивается человек и которые захватывают его так, что он весь отдает себя им или даже кладет ради них жизнь [ 1 ] .
Рыцарь связывает себя нормами рыцарской чести, так сказать, по рукам и ногам, предпочитая лучше умереть чем поступиться своими правилами, даже если никто не собирается его судить за их нарушение и никто может быть о том не узнает. Он никогда не нападет на беззащитного врага. Славный рыцарь круглого стола Ланселот, убив нечаянно в пылу сражения двух безоружных, дал обет во искупление такого позора пойти в пешее паломничество в одной холщовой рубахе. Сарацинский рыцарь вызвал на поединок рыцаря Карла Великого, Ожье по прозвищу Датчанин, и когда неверные соплеменники обманом захватили доверчивого Ожье в плен, сам пошел и добровольно сдался франкам.
Хуже смерти рыцаря пугал позор. Поэтому Роланд отказался трубить в рог чтобы позвать на помощь войско Карла Великого. Погиб сам Роланд и вся дружина, зато никто не посмел говорить что он запросил помощи от страха перед полчищами врагов. Благородство требовало победив оставаться на месте до вечера чтобы подтвердить прочность победы и на случай, если кто из родных и друзей побежденного захочет вызвать победителя на новый поединок. Тому же правилу следовали целые армии — и стояли неподвижно, когда тактика требовала бы гнать потесненного противника. Мужество велело не искать выгодного местоположения и даже довооружить врага, оказавшегося в беде. Так во время войны между Пизой и Флоренцией в XIII веке, когда флот одного из этих городов тонул в морской буре, город-соперник не начинал войны до постройки врагами новых кораблей. С ненавистью рыцари отнеслись к огнестрельному оружию, позволявшему поражать противника издалека и из укрытия. Ведь даже луком и стрелами они гнушались как не совсем честным оружием, и в битве при Азенкуре 1415 года они отказались от помощи шести тысяч лучников, присланных из Парижа: «На что нам эти лавочники!»
Рыцарский этос вовсе не канул бесследно в истории. Много от старого рыцарства живет в идеальном типе английского джентльмена, того самого, который, будучи атакован в море акулой, не пустил в ход кортик, как ему настоятельно советовали с берега, чтобы не нарушить правил приличия: «Рыбу? ножом?» Шутки в сторону, но презирать опасность для джентльмена признак хорошего воспитания, и о маленьком английском бульдоге, который не уступает огромному псу, совершенно серьезно говорят: вот джентльмен! Джентльмен, этот гибрид феодального господина и буржуа, человек слова, и на суде от него не требовалось присяги с обязательством говорить правду и только правду. Джентльмен никогда не отзовется при других критически о своей жене, не упомянет о высокопоставленных и знаменитых людях, с которыми знаком, в общении с другими выключает собственную особу словно свет в комнате, старается не брать деньги в долг, совсем никогда не занимает их у друга и вообще не говорит о деньгах. И вот еще что. Аристократу, джентльмену зазорно следить чтобы его не обсчитали. Что бы ни случилось, говорят о себе люди этого класса, мы всегда подчиняемся кодексу более строгому чем закон, — тому таинственному кодексу, который мы называем честью. Люди, позволяющие себя обкрадывать, редки, это искусство знати.
Излучение идеальных типов идет далеко, и в сопротивлении англичан центральному отоплению дала о себе знать между прочим верность старым образцам, когда рыцари вели суровую жизнь, были привычны к неотапливаемым замкам, как и к тяжелым доспехам и неудобным седлам.
Разумеется, джентльменство привилегия не одних только англичан. Во второй мировой войне норвежцы в сражениях с наступающими гитлеровскими войсками поначалу избегали стрелять из засады, это не вязалось с их понятиями о правилах честной борьбы.
Как непохож на рыцаря буржуа. Но и его идеал требует крайнего самоограничения. Образцом буржуазной морали служит польской исследовательнице Бенджамин Франклин, один из отцов-основателей Соединенных Штатов, законодатель и естествоиспытатель, «отнявший у тиранов скипетр, у Бога — молнию». Франклин человек, сделавший сам себя, self-made man. С тринадцати лет он работал типографским учеником, с семнадцати вполне стоял на своих ногах и скоро начал собственное писчебумажное, книготорговое и печатное дело. Одновременно он неустанно и методично упражнялся в науках и читал. Для здоровья и ради экономии денег на покупку книг он в шестнадцать лет отказался от мясной пищи и выучился сам варить себе картошку, рис, быстрый пудинг. Получилась неожиданная новая выгода: когда все уходили из типографии на обед или ужин, Франклин быстро разделывался со своей легкой трапезой — часто она состояла только из пряника и ломтя хлеба, горсти изюма и пирожка от кондитера со стаканом воды, — а всё остальное время до их возвращения мог уделять занятиям, «в которых преуспевал лучше чем когда-либо, ибо известно, что умеренность в еде и питье обеспечивает ясность головы и быстроту понимания».
Об этом и еще о многом другом — например о том, как Франклин пригласил кредиторов к себе на обед, чтобы они убедились в его неспособности разориться, поскольку он питался почти одной только овсяной кашей, дешевой и полезной, — рассказывается в его автобиографии, которую Карамзин в «Московском журнале» за декабрь 1791 г. отметил добрыми словами: «Всякий, читая сию примечания достойную книгу, будет удивляться чудесному сплетению судьбы человеческой. Франклин, который бродил в Филадельфии по улицам в худом кафтане, без денег, без знакомых, не зная ничего кроме английского языка и бедного типографского ремесла — сей Франклин через несколько лет сделался известен и почтен в двух частях света, смирил гордость Британцев, даровал вольность почти всей Америке и великими открытиями обогатил науки».
С молодых лет Франклин без навязчивости, с веселой бодростью умел завлекать ближних на свой путь, начав с совета товарищам по типографии не пить пиво, а лучше сытнее завтракать. Он показал пример устройства публичных библиотек в Америке. Он постановил себе не меньше чем достичь морального совершенства, наметив тринадцать целей-заповедей: не ешь до отупения, не пей до опьянения; не будь болтлив, говори только то, что полезно другим или себе; отведи каждой вещи свое место, каждому делу свое время; что решил, выполни; трать деньги только на добро другим и себе; отсеки все необязательные занятия; держи мысль в чистоте; никого не обижай; забывай обиды; не допускай ни малейшей грязи на себе, в одежде, в доме; не терзайся по мелочам; любовным делам предавайся редко; смирением подражай Иисусу и Сократу.
Время деньги, учил Франклин целую нацию в составленном им популярном календаре. А деньги должны рожать деньги, не лежать без дела. Буржуа, подобные Франклину, создатели западного промышленного мира, были подвижники методичного собирательства, гении бережливости (миллиардер Рокфеллер например следил чтобы ни одна капля нефти не пропала впустую), изобретательной находчивости (вспомним Робинзона Крузо, одного из идеальных образов неустанного накопителя), бодрого трудолюбия, посюсторонней аскезы, по примеру аскезы святых, но только направленной на мир вещей. Социолог Макс Вебер, которому принадлежит выражение посюсторонняя аскеза, доказывал даже, что дух раннего капитализма вырос из христианской пуританской этики, которая учила труду, бережливости и постоянному самоконтролю и таким путем как бы обрекала людей на обогащение. Добавьте сюда массовую образованность, разносторонние таланты, широту кругозора третьего сословия, свободного и от аристократических сословных предрассудков и от оков нищеты. «Люди, основавшие современное господство буржуазии», цитирует Мария Осовска Энгельса, «были чем угодно, но только не людьми буржуазно-ограниченными» [ 2 ] .
Читая книгу Осовской, которая приводит много примеров также и своего отечественного, шляхетского рыцарства и польского франклинизма, невольно задумаешься: а что у нас, в нашей стране соответствует этим образцовым типам? Рыцарский идеал личного достоинства у нас не привился, так что даже слово гонор, которое в польском значит честь в самом хорошем смысле, у нас превратилось в название некрасивой заносчивости. Желание обособиться и настоять на личной независимости и праве наши люди встречают без понимания и умеют сообща и быстро сбить с любого человека спесь. Так что рыцарю или джентльмену у нас мало шансов гордо носить голову на плечах, в лучшем случае от него все отвернутся, а что такое индивид, демонстративно оставленный в одиночестве? Он должен стать подвижником, чтобы не сдаться на милость большинства. Рачительный хозяин, буржуй у нас поневоле вынужден отгородить себя высоким забором хотя бы от мальчишек, которые иначе обязательно сорвут еще зеленые яблоки, — замыкается, становится против собственного желания куркулем и живет под нависающей угрозой раскулачивания. Даже предприниматели, посвятившие себя обществу, как знаменитый Елисеев, чьим именем до сих пор называют столичный гастроном, или те современные кооператоры, которые с огромной пользой для всех и, кстати сказать, с миллионными прибылями утилизируют отходы производства, у нас не могут выжить. Общество чует в их разумном хозяйствовании угрозу своим самым глубоким и святым устоям.
Каковы же устои нашего специфического общества? Прежде всего это готовность к тотальной мобилизации на выполнение экстренной исторической задачи. Даже кажущаяся леность и неповоротливость наших людей, которых на первый взгляд с места не сдвинешь логичными доводами, лишь оборотная сторона нашей непревзойденной способности когда надо бросить всё и ринуться на врага, на стройку канала, на изменение географии одной шестой части света, на помощь угнетенным народам мира. Оттого и не происходит векового накопления соборов и замков, книгохранилищ, что всякий на дне души знает, временный покой обманчив; придет пора, поднимется народная волна и захлестнет всё личное в подчинении всепоглощающему общему делу. Так было, так будет. Здесь конечно очень много места и для одиночного героизма, и мы показывали миру чудеса стойкости и мужества, только не ради личного рыцарского достоинства, а, забыв себя, ради выполнения неподъемной задачи из тех, каких много перед нами ставили земля и история от времен покорения Восточноевропейской равнины до похода Ермака и до Чернобыля, где пожарные не думая о рыцарстве вошли в зону смертельного облучения.
Рыцарь и буржуа нам к сожалению далеки и чужды. Смешно было бы сейчас наскоро в новых условиях изобретать для себя по чужому примеру какой-то новый идеальный тип свободной личности с неотъемлемыми правами подлинного хозяина, предпринимателя и рационалиста. Трезвой мысли не пристало забываться в воображении того, что могло бы быть, если бы не было того, что есть. Мало ли что можно сконструировать и спроектировать. Всё равно будет не то, что мы хотим, а то, что сейчас настает. Сильнее идеальных типов рыцаря и буржуа у нас останется московский служилый человек, исполнитель государственных заданий. Нам пора наконец понять самих себя. Вглядеться в себя может быть всего труднее. Но легкое нас никогда и не захватывало. Решимся же на опаснейшее из исторических предприятий человека, самоосмысление.
1988
Сноски