Язык так или иначе не сводится к подбору знаков для вещей. Он начинается с выбора говорить или не говорить. Выбор между молчанием и знаком раньше чем выбор между знаком и знаком. Слово может быть менее говорящим чем молчание и нуждается в обеспечении этим последним. Молчание необходимый фон слова. Человеческой речи в отличие от голосов животных могло не быть. Птица не может не петь в мае. Человек мог и не заговорить. Текст соткан утком слова по основе молчания.
Наше положение
Текст был опубликован в сборнике «Наше положение (образ настоящего)», М.: Издательство гуманитарной литературы, 2000.
В тексте сохранены авторские орфография и пунктуация.
В тексте сохранены авторские орфография и пунктуация.
Наше положение
(Говорилось 5.10.1999 в Институте философии РАН перед приезжими из Швейцарии философами и богословами).
Я не вижу другой возможности улучшить наше положение чем расширение личных встреч между людьми разных жизненных миров всеми приличными средствами, лишь бы удалось не соскальзывать на общие места и пустые фразы. Мы заодно, поскольку вы и я, мы с почитанием смотрим на христианские святые места, на лиц священного звания, божественные символы. Мы заодно и когда так честно и серьезно, как только нам возможно, пытаемся говорить о проблемах.
Моя проблема сегодня война, которую мое правительство начало несколько дней назад на юге, не в первый раз, против авангарда восточного и исламского мира. Самое фатальное в затяжной кампании с Азией, которую ведет наше государство на протяжении своей тысячелетней истории, это что победитель, каким пока большей частью оказывалась Россия, не проводит строго свое собственное мировое и культурное начало, будь то западноевропейский римский принцип права или другой самостоятельный идеал, а проникается силами восточной несвободы и непрямоты. Процесс, превративший Московское княжество в христианизированное татарское царство (Бердяев), до сих пор окрашивает жесты московских сильных людей в тон того же терроризма, против которого они объявляют борьбу. Взаимное политическое и культурное проникновение соседних миров само по себе естественно, временами оно позитивно. Ни одна историческая величина не может устоять перед подобными влияниями. Наша восточная Церковь в своей истории тоже пережила несколько волн ассимиляции. Одной такой волной было хотя и преодоленное, но оставившее следы иконоборческое движение, попытка византийских христиан вписаться в исламское окружение. Другой сильной волной исламского влияния, важной пружиной последнего византийского возрождения был, если присмотреться, паламизм XIV века, широкое церковное движение, начатое иеромонахом, затем архиепископом Фессалоникским, ныне православным святым Григорием Паламой. В этих закономерных сближениях и ассимиляциях негативом остается однако очевидная неготовность, господствующая в светском и церковном обществе России, признать глубину восточного влияния так, как оно того заслуживает. Мы смотрим на Запад.
Всякий западный посетитель находит конечно у нас многое, что остается ему непонятно, странно и часто наверное противно. Мы во многих отношениях другие. Все люди разные, и человечный способ сосуществования — просто допускать все различия, смотреть на них легко. Но что касается нашей западно-восточной полярности, то взаимопринадлежность и расталкивание полюсов слишком актуальны, чтобы взаимно позволить себе чисто наблюдательную установку. Вы надо думать, знаете, зачем вы приехали в Россию. Я тоже со своей стороны должен сказать, почему я перед вами говорю. Во всяком случае феноменологическая строгость велит нам исходить не из обобщенных схем, а из ближайших вещей. Мой случай позволит вам, наверное, в какой-то мере понять наше общее неопределенное положение, шаткую ситуацию.
Меня можно конечно причислить к неполноценным гражданам системы. Я естественно жалею, что для меня оказалось сначала запретно изучать нематериалистическую философию в материалистическом государстве, а потом действовал запрет на профессии, и доступ к преподаванию в высших учебных заведениях для беспартийных был ограничен. Вместе с тем то, что я оказался таким образом за бортом, можно отнести на счет общих трудностей философствования, выбранного как образ жизни. Кроме того, с христианской точки зрения все свои проблемы надо вообще рассматривать как чисто личные. Мое теперешнее положение, личное и профессиональное, по всем параметрам крайне благоприятно. У меня есть прочное постоянное место в этом академическом институте, вот уже одиннадцать лет я читаю курсы на философском факультете Университета имени Ломоносова, могу публиковать не только переводы, но и свои книги по философии, что до 1988 года для посещающего церковь некоммуниста было исключено.
Но тут начинаются проблемы, которые трудно формулировать и которые относятся к общему моему и нашему русскому неблагополучию. Буду смотреть опять на ближайшее. Здесь и сейчас я говорю перед вами как гражданами западного мира в тоне признательности и признания. Вы можете ощущать всё это совершенно иначе, можете даже пожалуй внутренне не принять западной идентификации. Вы тем не менее остаетесь для меня, для нас всех личностями того свободного демократического мира, который сделал для нас возможным выход из очередного исторического тупика. Без западного соседства нам грозила бы судьба Китая, Кореи или Ирана.
Без Запада мы не могли бы вообще существовать как успешная культура. В том числе и материально, и я снова беру здесь свой пример. О деньгах, гласит немецкая поговорка, не говорят, их имеют, но то, что я хочу сказать, имеет и свою статистическую релевантность. Я имею в виду финансовую помощь от Запада, которую мы здесь сейчас получаем. Лично я говорю это неохотно, потому что мне хотелось бы чтобы дело обстояло совсем иначе, но в моем случае я за последние 10 лет получил в общей сумме почти 17000 долларов западной помощи, в основном как гонорар за мои переводы западной философии на русский язык (по разным причинам этот гонорар тоже нужно считать помощью), большей частью от Сороса; в целом это намного, почти вдвое больше чем все мои доходы в рублях за те же 10 лет. На печатной философской продукции последних лет я часто вижу указания на тот же источник финансирования.
О нашей культурной самостоятельности таким образом, если я не ошибаюсь и мой случай типичный, не может быть речи. Мы еще не Европа в смысле той части мира, которая, конечно с проблемами и трудностями, но всё же своими собственными средствами в течение веков умела поддерживать свободную культуру. Всё, что мы сегодня делаем в России, чего мы хотим и надеемся достичь, зависит от западного присутствия.
Самое неудобное и даже жутковатое остается во всём этом то, что наши миры неисправимо, полярно разные. Возьмем опять конкретный факт. Вы знаете, что заметное число российских интеллектуалов, в том числе и может быть в первую очередь из академической среды, обратились в католицизм или протестантизм. Таких однако неизменно оказывается меньшинство. Наша православная Церковь остается по своей официальной позиции резко антикатолической. Вера большинства народа тесно связана с его историей и его положением в мире. Если рассматривать активно антизападную установку нашей Церкви как барометр нашего политического положения, то приходится сказать, что теперешнее наше политическое сближение с Западом остается поверхностным. Сегодня, как всегда, мы остаемся противоположным, восточным полюсом расколотой Европы.
Этот раскол, начавшийся гораздо больше тысячи лет назад с закатом греческой цивилизации, мне кажется главной проблемой всей нашей истории. Официальный церковный раскол II века был уже давно предопределен конфликтом между Грецией и Римом. Раскол глубок и распространяется на абсурдные мелочи. Например, я ощущаю и вы возможно так же видите в искусственном, необъяснимом сохранении нашей Церковью юлианского календаря раздражающую нелепость. Еще одна нелепость — запрет литургического общения с католиками. Официальная идеология православия подорвана неразумной подозрительностью к западным Церквам, и вы не раз и скорее всего болезненно будете ощущать это при встречах с православными верующими и духовными лицами.
Неблагополучие господствует однако только на уровне дискурса и идеологии. Весь вопрос для нас в эти годы в том, есть ли у нас достаточно времени, чтобы на этот раз без косноязычия дать слово нашему существу, не поручая задачу кому-то другому, новому Марксу. И похоже что времени у нас в обрез. Всё зависит от образования, которое никогда не сводится только к информации. К сожалению, я должен сказать, наблюдая философскую жизнь московских и некоторых других университетов, что воодушевление и динамика, заметные в годы от 1986-го до расстрела парламента в 1993-м, теперь почти что совсем угасли. С другой стороны однако жажда более глубоких знаний, не обусловленных идеологиями, делает молодых критичными и работоспособными.
В заключение этого короткого наброска нашего положения я мог бы еще сказать, что сегодняшняя ситуация у нас как никогда благоприятна для развития здравой мысли, которая станет основой нормального законодательства, и для по-явления критической теологии. Бедность? Пророки, поэты и апостолы никогда не были особенно богатыми, что не мешало им думать и действовать.
— Какое влияние имели события последних 10 лет на религиозные вопросы и на уровень жизни? Оно было по-моему в целом позитивное. Важнее всего то, что молодые люди сегодня могут не обязательно формировать однозначные философские, религиозные и идеологические представления. Наше православие может теперь яснее видеть свои проблемы. Худшая особенность нашего общества однако та, что деление на неполноценное большинство и привилегированное меньшинство остается в нём тем же что прежде или еще более резким.
— Как обстоит дело с философским образованием? У нас жестокая нужда в преподавателях с Запада. Беда и в том, что у нас сегодня нет ни одной философской школы кроме марксистской, потому что в большинстве профессора философии и истории религии до сего дня бывшие официальные идеологи.
— Преобладающие интересы? Погоня за новинками, естественно. Даже постмодерн кажется уже недостаточно новым, и люди высматривают, не появится ли на Западе что-то еще более острое.
— Интеллектуалы-католики? Статистики нет. Люди в целом предпочитают всё-таки конформизм. По личному ощущению обращений к католичеству больше, чем людям хотелось бы ради бестревожности признать.
— Восточные влияния? Несвобода. Деспотизм. Скрытность. Люди без причины, цели и пользы говорят не то что думают просто из-за непризнания ценности правды. Можно сказать, что мы живем в мифологической, сказочной ментальности, где ложь и воображение слитны.
(Говорилось 5.10.1999 в Институте философии РАН перед приезжими из Швейцарии философами и богословами).
Я не вижу другой возможности улучшить наше положение чем расширение личных встреч между людьми разных жизненных миров всеми приличными средствами, лишь бы удалось не соскальзывать на общие места и пустые фразы. Мы заодно, поскольку вы и я, мы с почитанием смотрим на христианские святые места, на лиц священного звания, божественные символы. Мы заодно и когда так честно и серьезно, как только нам возможно, пытаемся говорить о проблемах.
Моя проблема сегодня война, которую мое правительство начало несколько дней назад на юге, не в первый раз, против авангарда восточного и исламского мира. Самое фатальное в затяжной кампании с Азией, которую ведет наше государство на протяжении своей тысячелетней истории, это что победитель, каким пока большей частью оказывалась Россия, не проводит строго свое собственное мировое и культурное начало, будь то западноевропейский римский принцип права или другой самостоятельный идеал, а проникается силами восточной несвободы и непрямоты. Процесс, превративший Московское княжество в христианизированное татарское царство (Бердяев), до сих пор окрашивает жесты московских сильных людей в тон того же терроризма, против которого они объявляют борьбу. Взаимное политическое и культурное проникновение соседних миров само по себе естественно, временами оно позитивно. Ни одна историческая величина не может устоять перед подобными влияниями. Наша восточная Церковь в своей истории тоже пережила несколько волн ассимиляции. Одной такой волной было хотя и преодоленное, но оставившее следы иконоборческое движение, попытка византийских христиан вписаться в исламское окружение. Другой сильной волной исламского влияния, важной пружиной последнего византийского возрождения был, если присмотреться, паламизм XIV века, широкое церковное движение, начатое иеромонахом, затем архиепископом Фессалоникским, ныне православным святым Григорием Паламой. В этих закономерных сближениях и ассимиляциях негативом остается однако очевидная неготовность, господствующая в светском и церковном обществе России, признать глубину восточного влияния так, как оно того заслуживает. Мы смотрим на Запад.
Всякий западный посетитель находит конечно у нас многое, что остается ему непонятно, странно и часто наверное противно. Мы во многих отношениях другие. Все люди разные, и человечный способ сосуществования — просто допускать все различия, смотреть на них легко. Но что касается нашей западно-восточной полярности, то взаимопринадлежность и расталкивание полюсов слишком актуальны, чтобы взаимно позволить себе чисто наблюдательную установку. Вы надо думать, знаете, зачем вы приехали в Россию. Я тоже со своей стороны должен сказать, почему я перед вами говорю. Во всяком случае феноменологическая строгость велит нам исходить не из обобщенных схем, а из ближайших вещей. Мой случай позволит вам, наверное, в какой-то мере понять наше общее неопределенное положение, шаткую ситуацию.
Меня можно конечно причислить к неполноценным гражданам системы. Я естественно жалею, что для меня оказалось сначала запретно изучать нематериалистическую философию в материалистическом государстве, а потом действовал запрет на профессии, и доступ к преподаванию в высших учебных заведениях для беспартийных был ограничен. Вместе с тем то, что я оказался таким образом за бортом, можно отнести на счет общих трудностей философствования, выбранного как образ жизни. Кроме того, с христианской точки зрения все свои проблемы надо вообще рассматривать как чисто личные. Мое теперешнее положение, личное и профессиональное, по всем параметрам крайне благоприятно. У меня есть прочное постоянное место в этом академическом институте, вот уже одиннадцать лет я читаю курсы на философском факультете Университета имени Ломоносова, могу публиковать не только переводы, но и свои книги по философии, что до 1988 года для посещающего церковь некоммуниста было исключено.
Но тут начинаются проблемы, которые трудно формулировать и которые относятся к общему моему и нашему русскому неблагополучию. Буду смотреть опять на ближайшее. Здесь и сейчас я говорю перед вами как гражданами западного мира в тоне признательности и признания. Вы можете ощущать всё это совершенно иначе, можете даже пожалуй внутренне не принять западной идентификации. Вы тем не менее остаетесь для меня, для нас всех личностями того свободного демократического мира, который сделал для нас возможным выход из очередного исторического тупика. Без западного соседства нам грозила бы судьба Китая, Кореи или Ирана.
Без Запада мы не могли бы вообще существовать как успешная культура. В том числе и материально, и я снова беру здесь свой пример. О деньгах, гласит немецкая поговорка, не говорят, их имеют, но то, что я хочу сказать, имеет и свою статистическую релевантность. Я имею в виду финансовую помощь от Запада, которую мы здесь сейчас получаем. Лично я говорю это неохотно, потому что мне хотелось бы чтобы дело обстояло совсем иначе, но в моем случае я за последние 10 лет получил в общей сумме почти 17000 долларов западной помощи, в основном как гонорар за мои переводы западной философии на русский язык (по разным причинам этот гонорар тоже нужно считать помощью), большей частью от Сороса; в целом это намного, почти вдвое больше чем все мои доходы в рублях за те же 10 лет. На печатной философской продукции последних лет я часто вижу указания на тот же источник финансирования.
О нашей культурной самостоятельности таким образом, если я не ошибаюсь и мой случай типичный, не может быть речи. Мы еще не Европа в смысле той части мира, которая, конечно с проблемами и трудностями, но всё же своими собственными средствами в течение веков умела поддерживать свободную культуру. Всё, что мы сегодня делаем в России, чего мы хотим и надеемся достичь, зависит от западного присутствия.
Самое неудобное и даже жутковатое остается во всём этом то, что наши миры неисправимо, полярно разные. Возьмем опять конкретный факт. Вы знаете, что заметное число российских интеллектуалов, в том числе и может быть в первую очередь из академической среды, обратились в католицизм или протестантизм. Таких однако неизменно оказывается меньшинство. Наша православная Церковь остается по своей официальной позиции резко антикатолической. Вера большинства народа тесно связана с его историей и его положением в мире. Если рассматривать активно антизападную установку нашей Церкви как барометр нашего политического положения, то приходится сказать, что теперешнее наше политическое сближение с Западом остается поверхностным. Сегодня, как всегда, мы остаемся противоположным, восточным полюсом расколотой Европы.
Этот раскол, начавшийся гораздо больше тысячи лет назад с закатом греческой цивилизации, мне кажется главной проблемой всей нашей истории. Официальный церковный раскол II века был уже давно предопределен конфликтом между Грецией и Римом. Раскол глубок и распространяется на абсурдные мелочи. Например, я ощущаю и вы возможно так же видите в искусственном, необъяснимом сохранении нашей Церковью юлианского календаря раздражающую нелепость. Еще одна нелепость — запрет литургического общения с католиками. Официальная идеология православия подорвана неразумной подозрительностью к западным Церквам, и вы не раз и скорее всего болезненно будете ощущать это при встречах с православными верующими и духовными лицами.
Неблагополучие господствует однако только на уровне дискурса и идеологии. Весь вопрос для нас в эти годы в том, есть ли у нас достаточно времени, чтобы на этот раз без косноязычия дать слово нашему существу, не поручая задачу кому-то другому, новому Марксу. И похоже что времени у нас в обрез. Всё зависит от образования, которое никогда не сводится только к информации. К сожалению, я должен сказать, наблюдая философскую жизнь московских и некоторых других университетов, что воодушевление и динамика, заметные в годы от 1986-го до расстрела парламента в 1993-м, теперь почти что совсем угасли. С другой стороны однако жажда более глубоких знаний, не обусловленных идеологиями, делает молодых критичными и работоспособными.
В заключение этого короткого наброска нашего положения я мог бы еще сказать, что сегодняшняя ситуация у нас как никогда благоприятна для развития здравой мысли, которая станет основой нормального законодательства, и для по-явления критической теологии. Бедность? Пророки, поэты и апостолы никогда не были особенно богатыми, что не мешало им думать и действовать.
— Какое влияние имели события последних 10 лет на религиозные вопросы и на уровень жизни? Оно было по-моему в целом позитивное. Важнее всего то, что молодые люди сегодня могут не обязательно формировать однозначные философские, религиозные и идеологические представления. Наше православие может теперь яснее видеть свои проблемы. Худшая особенность нашего общества однако та, что деление на неполноценное большинство и привилегированное меньшинство остается в нём тем же что прежде или еще более резким.
— Как обстоит дело с философским образованием? У нас жестокая нужда в преподавателях с Запада. Беда и в том, что у нас сегодня нет ни одной философской школы кроме марксистской, потому что в большинстве профессора философии и истории религии до сего дня бывшие официальные идеологи.
— Преобладающие интересы? Погоня за новинками, естественно. Даже постмодерн кажется уже недостаточно новым, и люди высматривают, не появится ли на Западе что-то еще более острое.
— Интеллектуалы-католики? Статистики нет. Люди в целом предпочитают всё-таки конформизм. По личному ощущению обращений к католичеству больше, чем людям хотелось бы ради бестревожности признать.
— Восточные влияния? Несвобода. Деспотизм. Скрытность. Люди без причины, цели и пользы говорят не то что думают просто из-за непризнания ценности правды. Можно сказать, что мы живем в мифологической, сказочной ментальности, где ложь и воображение слитны.