Язык так или иначе не сводится к подбору знаков для вещей. Он начинается с выбора говорить или не говорить. Выбор между молчанием и знаком раньше чем выбор между знаком и знаком. Слово может быть менее говорящим чем молчание и нуждается в обеспечении этим последним. Молчание необходимый фон слова. Человеческой речи в отличие от голосов животных могло не быть. Птица не может не петь в мае. Человек мог и не заговорить. Текст соткан утком слова по основе молчания.
Янина Мановас. Испепеляющий свет. «Упражнения в зрении». (Лекции по логике Витгенштейна весной 2004 года)
Текст публикуется впервые.
Лекции о Витгенштейне, прервавшиеся в мае или июне 2003 года, возобновились в марте 2004-го. В.В. вернулся похудевшим и помолодевшим, и мы радовались: «Выздоровел!» Мы собирались в комнате 415 в прежнем здании Института философии на Волхонке. Там был такой типичный научно-канцелярский антураж: ветхие столы и стулья, жуткие почти замшелые шкафы с огромными папками (в них ученая труха – авторефераты, отчеты и т.п.), чахлые растения в горшках, пыльные оконные стекла – здесь цвет устал, звук устал, все эти тусклые вещи покрыты пылью и покинуты жизнью, все лица и голоса тоже. В пыльные стекла светило бешеное мартовское солнце, яростное, словно добела раскаленное.
Эти лекции вошли в книгу «Витгенштейн: смена аспекта», но в тексте нет того настроения, с которым они читались. Настроением этой речи был яростный раскаленный свет.
Фоном этой речи была раскаленная белизна, раскаленный свет, испепеляющий всё, что не он. Это было «упражнение в зрении», в зрении этим очищающе-жестким светом.
Целью упражнений было: «Заранее начать упражнение в зрении, которое видит смерть, пустоту, провал, нехватку». «Научиться видеть зрением, которое видит и смерть тоже». (Цитирую всё по своему блокноту.)
И при этом свете – при свете этого зрения и для зрения, видящего в этом свете – было совсем неважно, жизнь или смерть, важно, чтобы светил этот свет, проходящий сквозь жизнь и смерть и затмевающий обеих своим свечением.
Одна из слушательниц сказала после первой лекции: «Скоро он начнет стульями кидаться!» Я: «Витгенштейновскими, исчезающими?» Она: «Как бы не так! На этот раз он решил сказать всё».
Перед второй лекцией В. В. сказал мне: «А, вы опять пришли? А я думал, я уже достаточно красноречиво говорил, чтобы никто уже не приходил».
Сказать всё, исчерпать, высветить всё до последней ясности – для этого было упражнение в испепеляющем зрении, выход в раскаленную белизну, в белый огонь.
Простейшие, само собой разумеющиеся вещи обретали силу простоты, показывая свою начальность – ужасающую и освобождающую.
Само собой разумеющиеся вещи распадались на глазах, оставляя пробел, просвет, пролом, брешь в стене самопонятностей, сквозь которую можно было выглянуть в какое-то другое пространство.
Упражнения в испепеляющем зрении были простейшие – но тем более эффективные.
В. В. рисует на доске игрек. Доску освещает солнце, игрек всем виден. Включается испепеляющее зрение: «Игрека нет, если мы не можем его прочитать». «Здесь (на доске) вообще ничего нет». Он есть, и его нет. Без луча моего отождествляющего зрения эти линии слепы, они не соберутся в букву, они вообще не линии, просто скопление частиц, и этот мел уже осыпается с доски, этот игрек уже перестает быть, он уже не такой, каким его нарисовали несколько секунд назад, да и нарисовали его приблизительно – это не «игрек сам по себе», а какое-то его подобие, претендующее на то, чтобы им быть. Без луча моего отождествляющего зрения его нет.
Без луча моего испепеляющего зрения, видящего провал тождества, проблему, этот игрек на доске – «просто игрек», сама беспроблемность и самоочевидность.
Испепеляющим зрением тождество уничтожено? Нет, спасено, возвращено – не как пустая абстракция, а как загадка, чудо тожества; но и как беда, чума, the very devil, как писал Витгенштейн – ведь отождествлениями создается невидимый лабиринт самопонятностей, в котором мы блуждаем.
Само собой разумеющееся тождество осыпалось, посыпалось, провалилось в провал – и одновременно осталось нерушимо неподвижным, неприкосновенным – но как уже не само собой разумеющееся, как уже почти немыслимое, ниоткуда пришедшее тожество.
В.В. проводит на доске линию. У линии есть длина, длину можно измерить различными способами, есть разные системы мер. Включается испепеляющее зрение: «Всякой условной мере линии предшествует ее тожество самой себе. Линия не сводится к системной мере с самого начала. Мы против всех мер отвечаем за длину линии сами». Я против всех мер и мерок отвечаю за такость своей жизни и своего мира, позволяя им быть такими, какими они стали вот сейчас под взглядом света. Он расплавил и сжег все мерки, все системы мер, и оставил миру и жизни быть, и оставил мне вглядываться в них, словно теперь незнакомых, словно я впервые встретилась с ними – и не узнаю их и всё-таки узнаю и признаюсвоими.
Все самотождественные и самопонятные вещи (вещи в очень широком смысле), населяющие мой мир, есть моим отождествляющим зрением. Мое испепеляющее зрение стирает их. Их самопонятность и самотождественность распадается. Тождество из абстрактной тривиальности становится чудом и тайной. Всё разрушено и одновременно спасено, изъято из мнимой понятности, всё держится чудом.
И именно когда всё сожжено этим чистейшим огнем – именно тогда и, наверное, только тогда получится «не рвать невидимые нити» (слова В. В.), оставить всё как есть. Всё остается как есть – но его «есть» уже совсем другое.
Я намеренно привела самые простые примеры «упражнения в зрении». В них простота жеста, указывающего на предельное, на самое далекое и самое близкое. Самое близкое? Тождество – самое близкое? Это же так абстрактно, абстрактней некуда – и это касается тебя непосредственно, непосредственней некуда. (Как у Мандельштама: «Своей булавкой заржавленной достанет меня звезда».) Самое далекое – самое близкое. Самое абстрактное – вдруг оборачивается чем-то самым насущным (при чтении Хайдеггера тоже так).
А что такое это насущное?
Выход из лабиринта – из невидимого лабиринта самопонятностей – на простор, незнакомый и узнаваемый одновременно.
Опыт насущности философских вопросов сам насущен: философия развязывает узлы, которые вот сейчас не дают тебе дышать, разбивает цепи, которые вот сейчас не дают тебе сделать шаг. Она дает тебе сделать глоток, без которого не будешь живым – останешься двуногим бесперым, конечно, ходячим и говорящим, но твои шаги не приведут тебя никуда и твоя речь не скажет ничего даже тебе самому.
Эти лекции были не информированием о чем-то (о логике Витгенштейна), а введением в опыт. В опыт чего? В опыт развязывания узлов, разбивания цепей. В опыт выхода в простор и возвращения домой, на свое собственное место – и как странно, что свое место и дом – они все-таки есть, ведь так привычны бездомность и неуместность.
***
Я помню свой шок, когда в 2012 году я нашла в интернете аудиозаписи лекций о Витгенштейне 2002-2003 годов. Через какие-то железки, через время, через смерть опять доходит этот голос – на фоне тиканья часов (диктофон лежал рядом с левой рукой) и хлопанья какой-то двери, и этим голосом опять светит свет, сквозь всё проходящий и всё затмевающий.
И всё-таки лекция – другое событие, чем аудиозапись. Ее ждешь, на нее едешь, присутствуешь в ее «здесь и теперь». Уловленное на лекции как-то иначе врастает в твою жизнь, прочерчивает в ней нестираемые линии, словно входит в состав твоей крови. В присутствии философствующего человека становится явно, что философия – не текст, а стихия, которая есть как философствующий здесь и сейчас человек, и эта стихия требует ответа, ее нельзя просто принять к сведению. Присутствие философствующего требует ответа. Ответить этой стихии трудно. (То, что я вот сейчас пишу – не ответ, а отзвук. Моим ответом не был текст.)
***
И еще, как ни странно, хочу рассказать свой сон о В. В. – потому что этот сон говорит о нем, хотя и не сообщает никаких «реальных фактов». (В этом сне много правды. Цветаева где-то пишет: «Сон, увиденный обо мне, всегда правда».)
Мы ждем В. В. в аудитории, доска вся исписана, кто-то начинает ее вытирать. Входит В. В. и говорит: «Запомните: никогда не стирайте с доски!» Я вдруг замечаю, что рядом с доской стоит тазик, в нем вода и в воде разноцветные детские игрушки. Игрушки начинают шевелиться.
Я попробую сказать, что мне говорит этот сон. Доска вся исписана – мы никогда не начинаем «с чистого листа», мы сами исписаны, мы не tabula rasa, и за этими письменами мы потеряны для самих себя. Испепеляющее зрение должно их стереть – и оставить их как есть. Всё, чем мы исписаны, останется нашей судьбой, останется как есть – но изменится его «есть». И тогда то, что казалось игрушечным, несерьезным, станет живым, игра с интеллектуальными содержаниями станет изумленным вниманием к живому. Не стирать написанное, не рвать невидимые нити получится только из свободы, из собранности в зрении, видящем и провал, и таинственную нерушимость тожества, из от-всего-отдельности зрения, смотрящего в свет.
***
Еще слова из того моего блокнота: «Если я перестану видеть, то я перестану видеть. Если начну видеть потом, то уже на другом месте. Не переставай, храни. Помни».
Эти лекции вошли в книгу «Витгенштейн: смена аспекта», но в тексте нет того настроения, с которым они читались. Настроением этой речи был яростный раскаленный свет.
Фоном этой речи была раскаленная белизна, раскаленный свет, испепеляющий всё, что не он. Это было «упражнение в зрении», в зрении этим очищающе-жестким светом.
Целью упражнений было: «Заранее начать упражнение в зрении, которое видит смерть, пустоту, провал, нехватку». «Научиться видеть зрением, которое видит и смерть тоже». (Цитирую всё по своему блокноту.)
И при этом свете – при свете этого зрения и для зрения, видящего в этом свете – было совсем неважно, жизнь или смерть, важно, чтобы светил этот свет, проходящий сквозь жизнь и смерть и затмевающий обеих своим свечением.
Одна из слушательниц сказала после первой лекции: «Скоро он начнет стульями кидаться!» Я: «Витгенштейновскими, исчезающими?» Она: «Как бы не так! На этот раз он решил сказать всё».
Перед второй лекцией В. В. сказал мне: «А, вы опять пришли? А я думал, я уже достаточно красноречиво говорил, чтобы никто уже не приходил».
Сказать всё, исчерпать, высветить всё до последней ясности – для этого было упражнение в испепеляющем зрении, выход в раскаленную белизну, в белый огонь.
Простейшие, само собой разумеющиеся вещи обретали силу простоты, показывая свою начальность – ужасающую и освобождающую.
Само собой разумеющиеся вещи распадались на глазах, оставляя пробел, просвет, пролом, брешь в стене самопонятностей, сквозь которую можно было выглянуть в какое-то другое пространство.
Упражнения в испепеляющем зрении были простейшие – но тем более эффективные.
В. В. рисует на доске игрек. Доску освещает солнце, игрек всем виден. Включается испепеляющее зрение: «Игрека нет, если мы не можем его прочитать». «Здесь (на доске) вообще ничего нет». Он есть, и его нет. Без луча моего отождествляющего зрения эти линии слепы, они не соберутся в букву, они вообще не линии, просто скопление частиц, и этот мел уже осыпается с доски, этот игрек уже перестает быть, он уже не такой, каким его нарисовали несколько секунд назад, да и нарисовали его приблизительно – это не «игрек сам по себе», а какое-то его подобие, претендующее на то, чтобы им быть. Без луча моего отождествляющего зрения его нет.
Без луча моего испепеляющего зрения, видящего провал тождества, проблему, этот игрек на доске – «просто игрек», сама беспроблемность и самоочевидность.
Испепеляющим зрением тождество уничтожено? Нет, спасено, возвращено – не как пустая абстракция, а как загадка, чудо тожества; но и как беда, чума, the very devil, как писал Витгенштейн – ведь отождествлениями создается невидимый лабиринт самопонятностей, в котором мы блуждаем.
Само собой разумеющееся тождество осыпалось, посыпалось, провалилось в провал – и одновременно осталось нерушимо неподвижным, неприкосновенным – но как уже не само собой разумеющееся, как уже почти немыслимое, ниоткуда пришедшее тожество.
В.В. проводит на доске линию. У линии есть длина, длину можно измерить различными способами, есть разные системы мер. Включается испепеляющее зрение: «Всякой условной мере линии предшествует ее тожество самой себе. Линия не сводится к системной мере с самого начала. Мы против всех мер отвечаем за длину линии сами». Я против всех мер и мерок отвечаю за такость своей жизни и своего мира, позволяя им быть такими, какими они стали вот сейчас под взглядом света. Он расплавил и сжег все мерки, все системы мер, и оставил миру и жизни быть, и оставил мне вглядываться в них, словно теперь незнакомых, словно я впервые встретилась с ними – и не узнаю их и всё-таки узнаю и признаюсвоими.
Все самотождественные и самопонятные вещи (вещи в очень широком смысле), населяющие мой мир, есть моим отождествляющим зрением. Мое испепеляющее зрение стирает их. Их самопонятность и самотождественность распадается. Тождество из абстрактной тривиальности становится чудом и тайной. Всё разрушено и одновременно спасено, изъято из мнимой понятности, всё держится чудом.
И именно когда всё сожжено этим чистейшим огнем – именно тогда и, наверное, только тогда получится «не рвать невидимые нити» (слова В. В.), оставить всё как есть. Всё остается как есть – но его «есть» уже совсем другое.
Я намеренно привела самые простые примеры «упражнения в зрении». В них простота жеста, указывающего на предельное, на самое далекое и самое близкое. Самое близкое? Тождество – самое близкое? Это же так абстрактно, абстрактней некуда – и это касается тебя непосредственно, непосредственней некуда. (Как у Мандельштама: «Своей булавкой заржавленной достанет меня звезда».) Самое далекое – самое близкое. Самое абстрактное – вдруг оборачивается чем-то самым насущным (при чтении Хайдеггера тоже так).
А что такое это насущное?
Выход из лабиринта – из невидимого лабиринта самопонятностей – на простор, незнакомый и узнаваемый одновременно.
Опыт насущности философских вопросов сам насущен: философия развязывает узлы, которые вот сейчас не дают тебе дышать, разбивает цепи, которые вот сейчас не дают тебе сделать шаг. Она дает тебе сделать глоток, без которого не будешь живым – останешься двуногим бесперым, конечно, ходячим и говорящим, но твои шаги не приведут тебя никуда и твоя речь не скажет ничего даже тебе самому.
Эти лекции были не информированием о чем-то (о логике Витгенштейна), а введением в опыт. В опыт чего? В опыт развязывания узлов, разбивания цепей. В опыт выхода в простор и возвращения домой, на свое собственное место – и как странно, что свое место и дом – они все-таки есть, ведь так привычны бездомность и неуместность.
***
Я помню свой шок, когда в 2012 году я нашла в интернете аудиозаписи лекций о Витгенштейне 2002-2003 годов. Через какие-то железки, через время, через смерть опять доходит этот голос – на фоне тиканья часов (диктофон лежал рядом с левой рукой) и хлопанья какой-то двери, и этим голосом опять светит свет, сквозь всё проходящий и всё затмевающий.
И всё-таки лекция – другое событие, чем аудиозапись. Ее ждешь, на нее едешь, присутствуешь в ее «здесь и теперь». Уловленное на лекции как-то иначе врастает в твою жизнь, прочерчивает в ней нестираемые линии, словно входит в состав твоей крови. В присутствии философствующего человека становится явно, что философия – не текст, а стихия, которая есть как философствующий здесь и сейчас человек, и эта стихия требует ответа, ее нельзя просто принять к сведению. Присутствие философствующего требует ответа. Ответить этой стихии трудно. (То, что я вот сейчас пишу – не ответ, а отзвук. Моим ответом не был текст.)
***
И еще, как ни странно, хочу рассказать свой сон о В. В. – потому что этот сон говорит о нем, хотя и не сообщает никаких «реальных фактов». (В этом сне много правды. Цветаева где-то пишет: «Сон, увиденный обо мне, всегда правда».)
Мы ждем В. В. в аудитории, доска вся исписана, кто-то начинает ее вытирать. Входит В. В. и говорит: «Запомните: никогда не стирайте с доски!» Я вдруг замечаю, что рядом с доской стоит тазик, в нем вода и в воде разноцветные детские игрушки. Игрушки начинают шевелиться.
Я попробую сказать, что мне говорит этот сон. Доска вся исписана – мы никогда не начинаем «с чистого листа», мы сами исписаны, мы не tabula rasa, и за этими письменами мы потеряны для самих себя. Испепеляющее зрение должно их стереть – и оставить их как есть. Всё, чем мы исписаны, останется нашей судьбой, останется как есть – но изменится его «есть». И тогда то, что казалось игрушечным, несерьезным, станет живым, игра с интеллектуальными содержаниями станет изумленным вниманием к живому. Не стирать написанное, не рвать невидимые нити получится только из свободы, из собранности в зрении, видящем и провал, и таинственную нерушимость тожества, из от-всего-отдельности зрения, смотрящего в свет.
***
Еще слова из того моего блокнота: «Если я перестану видеть, то я перестану видеть. Если начну видеть потом, то уже на другом месте. Не переставай, храни. Помни».