Язык так или иначе не сводится к подбору знаков для вещей. Он начинается с выбора говорить или не говорить. Выбор между молчанием и знаком раньше чем выбор между знаком и знаком. Слово может быть менее говорящим чем молчание и нуждается в обеспечении этим последним. Молчание необходимый фон слова. Человеческой речи в отличие от голосов животных могло не быть. Птица не может не петь в мае. Человек мог и не заговорить. Текст соткан утком слова по основе молчания.
Единство веры
Текст был опубликован в сборнике «Наше положение (образ настоящего)», М.: Издательство гуманитарной литературы, 2000.
В тексте сохранены авторские орфография и пунктуация.
В тексте сохранены авторские орфография и пунктуация.
Об апостольских посланиях его святейшества папы Иоанна Павла II к епископату, клиру и верующим «Свет Востока» (Orientale lumen 20.6.1995) по случаю столетия апостольского послания «Достоинство Востока» (Orientalium dignitas) папы Льва XIII и «Да будут едины» (Ut unum sint, 25.5.1995).
Восток стоит высоко для всякого западного ума как ранний всеобщий исток, названный в том евангельском стихе, с напоминания которого начинается послание папы Иоанна Павла II «Orientale lumen»: «...по благоутробному милосердию Бога нашего, которым посетил нас Восток свыше» (Лк 1, 78). Захария в своей песни повторяет тут пророческие слова: «Правда Моя близка; спасение Мое восходит» как солнце с Востока (60, 1); «а для вас, благоговеющие пред именем Моим, взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его, и вы выйдете и взыграете, как тельцы упитанные» (Мал 4, 2); «вот, наступают дни» (Иер 23, 5).
Послание папы содержит призыв к епископам, клиру и всем верующим римско-католической Церкви иметь внимание к традициям, к опыту веры, мученичества за веру и свидетельства о вере, а также к современному положению восточных Церквей. Такой призыв правилен и нужен. Надо безусловно радоваться, что он звучит на Западе. К сожалению, подобного же широкого официального пожелания быть внимательными к богатству, далеко не только материальному, западных Церквей и непридирчиво уважать их искание, дисциплину, труд, мы в нашей Восточной Европе не слышим. Недостаток в Православной церкви искренней и широкой открытости к Западу усиливает опасность, которой (вопреки неосторожному замечанию патриарха Алексия II на декабрьском 1995 года Московском епархиальном собрании в том смысле, что его, патриарха, не может особенно тревожить возможный ход некоторых православных лиц духовного звания в католичество) должны остерегаться у нас не только церковные власти, — опасность оттока, разумеется не основной массы православия, но части его мысли на Запад. Владимир Соловьев, Вячеслав Ив. Иванов и только ли они склонились к католичеству именно потому что не видели у себя дома постоянного, ровного, позитивного внимания к разнообразию опыта и возможностей христианства.
Может ли проснуться настоящее внимание к другим без уважения сначала к родному как своей собственной судьбе? Надо ли опасаться что при каком-то слишком близком знакомстве с чужим начнется смешение и размывание своего? Такие опасения появляются только у тех, кому глубокие корни традиционности остаются пока еще неизвестны. Мы знаем из наблюдения и опыта, что при недоверии к другому обязательно будут проблемы со своим. В культуре России крайности славянофильства и западничества были только легковесным сопровождением центральной работы, которую вели Ломоносов, Державин, Карамзин, Пушкин, Крылов, Гоголь, Глинка, Кипренский, полноценно приобщенные к европейскому добру и не вопреки, а потому умевшие поднять родное до вселенского.
Почва веры уводит к врожденному, с раннего младенчества живому в человеке благочестию. Всечеловеческая природная религия, если бы она слилась с исповедуемой верой общины, Церкви, дала бы самую прочную общность в Боге. Условий для такого врастания Церкви в молодую жизнь, для укрепления природного благочестия во всеобщей вере теперь по разным причинам особенно мало. Надо думать, что внимание к врожденной религиозности человека придает движущий смысл экуменизму. Это слово указывает на общий дом, семейное интимное единство человечества. Совершенно ясно, как говорит Иоанн Павел II, что «путь единства не подлежит переоценке». Не потому ли, что уже и так «у нас почти всё общее» (Orientale lumen, Вступление, 3). Какая цена единству, которое кажется легкой добычей? Единство, о котором только и стоило бы говорить, должно оказаться мощнее любого раздора. Оно существует в истине веры, вещи трудной.
«Согласованный ответ» (там же, 4) на вопрос о смысле, действительно равносильный «новой евангелизации», предлагается конечно как сверхцель, вызов, который опасно граничил бы с соблазнительным прекраснодушием, если бы не был подкреплен искренним, пусть и беспомощным порывом сердца. Иначе объединительная лексика слишком легко оказывается парением в тумане. Из-за разности языков и миров мы абсолютно не готовы сейчас к такому «согласованному ответу». В поисках опоры под ногами мы снова и снова возвращаемо к своему, почвенному исповеданию. Только оно в чистоте своего замысла может претендовать на универсальность.
«Соединение во вселенском» (там же, I, 7) безусловная цель, но где единящая инстанция, какова она? По-видимому, одна из Церквей, потому что любая новая международная организация окажется в сравнении с тысячелетней Церковью маломощной. Какая одна из Церквей? По возможностям, по праву инициативы, по запасу наработанного скорее всего римско-католическая. Этим напрашивающимся ответом развязаны новые споры. Католичество и вообще Запад скреплены своей персоналистской дисциплиной, уважением к закону и разделению властей. Разумеется, порядок известен и нам на Востоке, но он другой и больше похож на позднюю школу, которой учит опыт, а не наставники.
Как вырваться из круга благих пожеланий, которые уже по причине своей привлекательности не могут быть безвредными? Так, чтобы в любой инициативе думать только о том чтобы дать, уступить, сделать первый честный, пусть безнадежный шаг навстречу. Похоже, что у папы Иоанна Павла II готовность к такому шагу есть. Она остается чисто личной, будет подхвачена или не подхвачена как на Востоке, так и у него самого на Западе. Надо ценить это доброе движение и помочь ему в меру сил. Помочь можно таким же искренним и немечтательным порывом освобождения от тесноты распри.
И такое движение сердца, злобствующих оставляя в покое, со стороны нас, восточных христиан, всегда есть. Как может быть иначе. Всем христианам надо быть вместе в мире. Другие религии в их правде тоже должны быть приняты в союзники против отчаяния. Как еще может быть иначе. Почему же с нашей стороны нет широкого церковного объединительного движения. Вряд ли кто всерьез думает, что причина давнего христианского раскола косность власти, гражданской и церковно-административной, на Востоке как и на Западе, и суеверие прихожанина. Причина глубже и важнее, она стоит того чтобы ею заняться. Обстоятельства семидесятилетней советской истории или политические проблемы переходного периода, распада империи поверхностны по отношению к основной структуре западно-восточного размежевания.
Никогда, ничто по-честному не может быть для восточного христианина помехой евхаристическому общению с западным. Скорее он должен с негодованием отвергать как насилие попытки ему помешать, ощущая то, о чём напоминает еще раз и Иоанн Павел II (Ut unum sint, 86), фундаментальное единство вероучения и больше, уже существующее разнообразное общение. Церковная организация неизбежно оказывается несовершенной и успевает сделать много ошибок. Но ведь в мире же каждый со своей семьей, далеко не безупречной. Родителей и родственников не выбирают. Затяжной безысходный спор вокруг filioque вызван мнимой проблемой.
И всё же никто не назовет его недоразумением. Сердце открыто единству, язык и руки скованы страхом подменить таинственное согласие, которое уже сейчас есть, как оно и всегда было, человеческим соглашением. Мы боимся неосторожным движением нарушить благодатный характер таинственно существующего и безусловно будущего единства. Невозможность принять немедленные меры, горький вкус немощи и ничтожества, мудро говорит Иоанн Павел II (там же, 92) тут скорее признак не упадка, а силы терпения, не ослабленной бесплодными расчетами и разрушительными проектами.
Никогда богатая полярность между нашими западным и восточным европейскими мирами, включая в Европу всё что тянется к ней, не станет ненужной. До всякого раскола от незапамятной древности Запад и Восток различались, и права традиция, следуя которой Иоанн Павел II называет раннего святого Иринея, жившего в галльском Лионе, восточным Отцом. Это всегдашнее расслоение, расподобление европейского единства означает, что схизма тоже крик о правде, только косноязычный. Как избавиться от этого косноязычия, если замысел мира, его софийная логика едва ли человеческого ума дело. Пока мы ждем откровения о судьбоносном смысле нашей разности, раскол языком человеческого спора подстегивает нас не забывать о ее обязательной остроте. Раскол необходимое свидетельство разности, при том что сам он слеп и забыл о единстве, внутри которого эта разность только и имеет смысл.
Откуда пришло косноязычие? От онемения, от глухоты к слову Откровения, от неспособности человека терпеливо нести немощь богооставленности, от абсурдной распорядительности там, где разума не хватило? Причины зла могли быть разные, но путь возвращения только один, снова к полноте Откровения и предания и к ожиданию великой встречи, которую человек ощущает. Перед ее величием рано или поздно потускнеют и рассыплются многие или все человеческие постройки, даже те, которые сегодня могут казаться прочными вечными или необходимыми. Наверное, только один свет еще дает теперешнему человеку не ошибиться в ориентировке, и его имеют в виду слова энциклики: предание не ностальгия о вещах и образах прошлого, не сожаление об утраченных привилегиях, но живая память Невесты, хранимая вечно юной Любовью. В любви и только в ней всё уже дано. Означает ли это, что все попытки соглашения помимо любви надо оставить как бесполезные или вредные? Есть большое искушение ответить нет, тогда как единственно правильный ответ здесь может быть только да.
Другое искушение предлагает очевидный и уже упомянутый факт незначительности вероучительных расхождений. Какими бы малыми ни казались культурные различия между соседними народами, не повезет тому, кто захочет вывести отсюда возможность легкого соглашения между ними. Близость тут оказывается наоборот чуть ли не препятствием. А ведь она и подарок, незаменимый. В самом деле, не с японскими историками христианства, как они ни хороши, мы будем в первую очередь обсуждать например Фаворский свет, если не решим полагаться только на собственный ум. Мы прислушаемся здесь скорее к непривычной для нас, восточных, но тем более важной и по существу бесспорной мысли папского послания: телесная полнота человеческого существа была явлена на Фаворе во всей ее славе такою, какой она призвана стать по воле Отца; апостолы видели преображенного любовью Человека, каким мы все остаемся в нашей истине.
Человеку свойственно оступаться. Русское православие сейчас стоит перед опасностью нового раскола. За любую помощь в таком положении нужно благодарить. Протянутая рука помощи — заявленная римским первосвященником новая открытость большой западной Церкви, ее готовность к полноте литургического общения без требования унии, без жертвы буквой никео-цареградского символа веры. И если наша церковная администрация поскользнулась в безнадежную сторону, навредив было даже тысячелетнему единству с Константинопольской патриархией, словно для сохранения храмов и общин только и есть один способ жесткой регламентации, то тем более опыт многонационального Рима становится как никогда важен. Как ему удалось сохранить единство Церкви наперекор разности интересов государств? Неужели для нас кроме крайних ошибок уравнительного интернационала с одной стороны и замыкания веры в государственной границе с другой нет срединных путей? Конечно, насущные нужды подстегивают и не дают учиться и искать. Но доводы от обычая и реальной политики не могут иметь никакой силы против правды Евангелия. Возвращение к ней из любого нагромождения ошибок неизбежно.
Естественность и необходимость единства конечно не облегчают его задачу. Помеха сближению неуловима так же, как и зло. Разорванная ткань единства должна снова стать целой, ее мало просто сшить (Orientale lumen, 18). Остановиться на желанном евхаристическом общении, однажды догадавшись об истинном смысле единства, оказалось бы уже невозможно. В единой религии человечества у Данте, в мире веры Николая Кузанского путь единения прочерчен с единственной возможной ясностью вплоть до безусловного единства в Боге. Но оба в своем пророчестве противополагали единство унификации, допускали в нём пестроту, почти немыслимую в наш серый век. Многоголосие было у них не противоположностью, а залогом согласия.
То, что решающие голоса мира по-разному звучат сегодня уже не в Церкви и не из нее, заставляет понять, что теперь она должна ставить задачу единства не столько и не в первую очередь перед собой, сколько перед исторически решающей силой открыто ищущей мысли, научной, технической, художественной, философской, вовсе не всегда конфессиональной, но всегда полностью и единственно зависящей от близости к Богу. В мире, где церковное христианство давно упустило свою былую культурную инициативу, частное воссоединение Церквей и не имело бы большого смысла.
Не означает ли это что Церковь должна реформироваться радикальнее чем когда-либо в своей истории? Главным событием новой реформы станет то, что во всём мирском искании последнего полутысячелетия приоткроется непрерывная пробивающаяся сквозь шум и ярость встреча с Богом, длящееся Откровение. Церковь заложница мира, но не врага, а своего неузнанного двойника. Внутрицерковный раскол только зеркало вселенского.
Такое расширение задачи единения, когда ни воссоединение только лишь Церквей, ни вообще церковное устроение не оказываются ни первоочередной, ни главной задачей, поставит на незавидное и несущественное место тех церковных политиков, которые по бедности воображения не видят себе дела важнее чем стоять на защите тающих островков влияния и владения. Путь разоружения, расставания с мирской властью, указанный Церкви высоким средневековьем, она должна поспешить пройти до конца.
Эти две цели, признание продолжающейся работы Духа во всём человеческом искании и возвращение к раннехристианской опоре только на благодать, конечно труднее чем выработка «формулы», какой бы «целостной» она ни была (там же, 38). И нам до них еще так далеко, что какая-то другая, практическая ориентация может показаться первоочередной необходимостью. Но вера, похоже, требует всегда только одного ориентира, не видимого вооруженным зрением.
Рядом с этой трудной высотой неуместны геополитические расчеты вокруг возможных сдвигов государственных образований с их территориями, к которым исторически привязано православие. Не опираются ли сами эти образования на что-то более прочное, на чём стоят и особенности православия? Раскол мира проходит через каждого на Востоке и Западе. Остаточное единство, еще сохраняющееся сегодня, уже непоправимо слабо для громадности новых задач. Разве его восстановление или вообще что-то из человеческих проектов еще способно склеить позвонки века? Нам не дано много знать. Настает то, что не приходило нам на ум, и эта правда не просто позволяет, а велит ставить предельные цели. В наших временных постройках нам никто не поможет, вечные ведет Бог. «Реальное» состояние мира, каким бы затверделым оно ни казалось, не всегда разумно уважать даже «реальным политикам».
Ветхое человечество еще думает в терминах групп, силового давления, мобилизаций, авторитетов. Новое давно уже тайно правит миром, умея повертывать и зло в добро (там же, 85). Это человек может конечно только с помощью Бога. Но человек и без помощи Бога может отказаться от ненужной уже власти, даже высшей, оставив себе только возможность служить, не всем, разумеется, но тем кто служит Богу. Об этой своей готовности говорит Иоанн Павел II (там же, 88). Конечно, смягчение жесткости споров вовсе еще не обещает автоматического соскальзывания в единство, скорее здесь надо опасаться теплохладного безразличия. Но, с другой стороны, возобновление старых споров еще бесполезнее (там же, 96). Решительный жест их прекращения делает Иоанн Павел II, когда в сослужении с восточными христианами читает древний Символ веры без fiflioque. По-настоящему заразительным и единящим теперь может быть только оставление властных позиций ради ранней христианской нищеты. Этот шаг конечно противоположен старым навыкам как нашей Церкви на Востоке Европы, именно сейчас проходящей искушение властью и активизмом после десятилетий онемения, так и привычкам многих на Западе, да и везде. Мы будем как сумеем напоминать у нас со всем возможным упрямством, что подозрительность и проба сил, даже если они кажутся оправданным и необходимым противодействием аналогичной же практике, неуместны.
Примеры того, как трудно новое, стоят у нас перед глазами. Как больно, когда твой храм оказывается нужен, на Украине, в Прибалтике, прихожанам другой конфессии и тебя вытесняют из него с близкими тебе людьми. От тебя естественно ждут что ты снова уступишь напору, как ты однажды ведь уже и уступил? отдав в свое время этот же храм, лишь недавно тебе возвращенный, напору большевиков. Только теперь твоя уступка будет означать уже не временное прекращение, а конец всего твоего служения, а в нём твое призвание. Неужели уйти с новыми прихожанами, меняя с ними веру? Не умножишь ли ты этим раскол, и худший, в умах?
В этой тесноте нет ни скорых, ни легких решений. Православному священнику будет однако во всяком случае радостно слышать, что из средоточия казалось бы противостоящего латинского мира идет искреннее согласие на терпение, безвластие, бессилие, страдание вместе с молением о прощении за причиненную боль.
Уходом из тупика в нераспорядительное молитвенное внимание ко всему в мире ничего эффектного сразу еще не достигнуто, но приобретено нечто намного более ценное чем даже здание храма с принадлежащим ему имуществом и более сильное чем еще одна группа решительно настроенных религиозных зилотов.
Восток стоит высоко для всякого западного ума как ранний всеобщий исток, названный в том евангельском стихе, с напоминания которого начинается послание папы Иоанна Павла II «Orientale lumen»: «...по благоутробному милосердию Бога нашего, которым посетил нас Восток свыше» (Лк 1, 78). Захария в своей песни повторяет тут пророческие слова: «Правда Моя близка; спасение Мое восходит» как солнце с Востока (60, 1); «а для вас, благоговеющие пред именем Моим, взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его, и вы выйдете и взыграете, как тельцы упитанные» (Мал 4, 2); «вот, наступают дни» (Иер 23, 5).
Послание папы содержит призыв к епископам, клиру и всем верующим римско-католической Церкви иметь внимание к традициям, к опыту веры, мученичества за веру и свидетельства о вере, а также к современному положению восточных Церквей. Такой призыв правилен и нужен. Надо безусловно радоваться, что он звучит на Западе. К сожалению, подобного же широкого официального пожелания быть внимательными к богатству, далеко не только материальному, западных Церквей и непридирчиво уважать их искание, дисциплину, труд, мы в нашей Восточной Европе не слышим. Недостаток в Православной церкви искренней и широкой открытости к Западу усиливает опасность, которой (вопреки неосторожному замечанию патриарха Алексия II на декабрьском 1995 года Московском епархиальном собрании в том смысле, что его, патриарха, не может особенно тревожить возможный ход некоторых православных лиц духовного звания в католичество) должны остерегаться у нас не только церковные власти, — опасность оттока, разумеется не основной массы православия, но части его мысли на Запад. Владимир Соловьев, Вячеслав Ив. Иванов и только ли они склонились к католичеству именно потому что не видели у себя дома постоянного, ровного, позитивного внимания к разнообразию опыта и возможностей христианства.
Может ли проснуться настоящее внимание к другим без уважения сначала к родному как своей собственной судьбе? Надо ли опасаться что при каком-то слишком близком знакомстве с чужим начнется смешение и размывание своего? Такие опасения появляются только у тех, кому глубокие корни традиционности остаются пока еще неизвестны. Мы знаем из наблюдения и опыта, что при недоверии к другому обязательно будут проблемы со своим. В культуре России крайности славянофильства и западничества были только легковесным сопровождением центральной работы, которую вели Ломоносов, Державин, Карамзин, Пушкин, Крылов, Гоголь, Глинка, Кипренский, полноценно приобщенные к европейскому добру и не вопреки, а потому умевшие поднять родное до вселенского.
Почва веры уводит к врожденному, с раннего младенчества живому в человеке благочестию. Всечеловеческая природная религия, если бы она слилась с исповедуемой верой общины, Церкви, дала бы самую прочную общность в Боге. Условий для такого врастания Церкви в молодую жизнь, для укрепления природного благочестия во всеобщей вере теперь по разным причинам особенно мало. Надо думать, что внимание к врожденной религиозности человека придает движущий смысл экуменизму. Это слово указывает на общий дом, семейное интимное единство человечества. Совершенно ясно, как говорит Иоанн Павел II, что «путь единства не подлежит переоценке». Не потому ли, что уже и так «у нас почти всё общее» (Orientale lumen, Вступление, 3). Какая цена единству, которое кажется легкой добычей? Единство, о котором только и стоило бы говорить, должно оказаться мощнее любого раздора. Оно существует в истине веры, вещи трудной.
«Согласованный ответ» (там же, 4) на вопрос о смысле, действительно равносильный «новой евангелизации», предлагается конечно как сверхцель, вызов, который опасно граничил бы с соблазнительным прекраснодушием, если бы не был подкреплен искренним, пусть и беспомощным порывом сердца. Иначе объединительная лексика слишком легко оказывается парением в тумане. Из-за разности языков и миров мы абсолютно не готовы сейчас к такому «согласованному ответу». В поисках опоры под ногами мы снова и снова возвращаемо к своему, почвенному исповеданию. Только оно в чистоте своего замысла может претендовать на универсальность.
«Соединение во вселенском» (там же, I, 7) безусловная цель, но где единящая инстанция, какова она? По-видимому, одна из Церквей, потому что любая новая международная организация окажется в сравнении с тысячелетней Церковью маломощной. Какая одна из Церквей? По возможностям, по праву инициативы, по запасу наработанного скорее всего римско-католическая. Этим напрашивающимся ответом развязаны новые споры. Католичество и вообще Запад скреплены своей персоналистской дисциплиной, уважением к закону и разделению властей. Разумеется, порядок известен и нам на Востоке, но он другой и больше похож на позднюю школу, которой учит опыт, а не наставники.
Как вырваться из круга благих пожеланий, которые уже по причине своей привлекательности не могут быть безвредными? Так, чтобы в любой инициативе думать только о том чтобы дать, уступить, сделать первый честный, пусть безнадежный шаг навстречу. Похоже, что у папы Иоанна Павла II готовность к такому шагу есть. Она остается чисто личной, будет подхвачена или не подхвачена как на Востоке, так и у него самого на Западе. Надо ценить это доброе движение и помочь ему в меру сил. Помочь можно таким же искренним и немечтательным порывом освобождения от тесноты распри.
И такое движение сердца, злобствующих оставляя в покое, со стороны нас, восточных христиан, всегда есть. Как может быть иначе. Всем христианам надо быть вместе в мире. Другие религии в их правде тоже должны быть приняты в союзники против отчаяния. Как еще может быть иначе. Почему же с нашей стороны нет широкого церковного объединительного движения. Вряд ли кто всерьез думает, что причина давнего христианского раскола косность власти, гражданской и церковно-административной, на Востоке как и на Западе, и суеверие прихожанина. Причина глубже и важнее, она стоит того чтобы ею заняться. Обстоятельства семидесятилетней советской истории или политические проблемы переходного периода, распада империи поверхностны по отношению к основной структуре западно-восточного размежевания.
Никогда, ничто по-честному не может быть для восточного христианина помехой евхаристическому общению с западным. Скорее он должен с негодованием отвергать как насилие попытки ему помешать, ощущая то, о чём напоминает еще раз и Иоанн Павел II (Ut unum sint, 86), фундаментальное единство вероучения и больше, уже существующее разнообразное общение. Церковная организация неизбежно оказывается несовершенной и успевает сделать много ошибок. Но ведь в мире же каждый со своей семьей, далеко не безупречной. Родителей и родственников не выбирают. Затяжной безысходный спор вокруг filioque вызван мнимой проблемой.
И всё же никто не назовет его недоразумением. Сердце открыто единству, язык и руки скованы страхом подменить таинственное согласие, которое уже сейчас есть, как оно и всегда было, человеческим соглашением. Мы боимся неосторожным движением нарушить благодатный характер таинственно существующего и безусловно будущего единства. Невозможность принять немедленные меры, горький вкус немощи и ничтожества, мудро говорит Иоанн Павел II (там же, 92) тут скорее признак не упадка, а силы терпения, не ослабленной бесплодными расчетами и разрушительными проектами.
Никогда богатая полярность между нашими западным и восточным европейскими мирами, включая в Европу всё что тянется к ней, не станет ненужной. До всякого раскола от незапамятной древности Запад и Восток различались, и права традиция, следуя которой Иоанн Павел II называет раннего святого Иринея, жившего в галльском Лионе, восточным Отцом. Это всегдашнее расслоение, расподобление европейского единства означает, что схизма тоже крик о правде, только косноязычный. Как избавиться от этого косноязычия, если замысел мира, его софийная логика едва ли человеческого ума дело. Пока мы ждем откровения о судьбоносном смысле нашей разности, раскол языком человеческого спора подстегивает нас не забывать о ее обязательной остроте. Раскол необходимое свидетельство разности, при том что сам он слеп и забыл о единстве, внутри которого эта разность только и имеет смысл.
Откуда пришло косноязычие? От онемения, от глухоты к слову Откровения, от неспособности человека терпеливо нести немощь богооставленности, от абсурдной распорядительности там, где разума не хватило? Причины зла могли быть разные, но путь возвращения только один, снова к полноте Откровения и предания и к ожиданию великой встречи, которую человек ощущает. Перед ее величием рано или поздно потускнеют и рассыплются многие или все человеческие постройки, даже те, которые сегодня могут казаться прочными вечными или необходимыми. Наверное, только один свет еще дает теперешнему человеку не ошибиться в ориентировке, и его имеют в виду слова энциклики: предание не ностальгия о вещах и образах прошлого, не сожаление об утраченных привилегиях, но живая память Невесты, хранимая вечно юной Любовью. В любви и только в ней всё уже дано. Означает ли это, что все попытки соглашения помимо любви надо оставить как бесполезные или вредные? Есть большое искушение ответить нет, тогда как единственно правильный ответ здесь может быть только да.
Другое искушение предлагает очевидный и уже упомянутый факт незначительности вероучительных расхождений. Какими бы малыми ни казались культурные различия между соседними народами, не повезет тому, кто захочет вывести отсюда возможность легкого соглашения между ними. Близость тут оказывается наоборот чуть ли не препятствием. А ведь она и подарок, незаменимый. В самом деле, не с японскими историками христианства, как они ни хороши, мы будем в первую очередь обсуждать например Фаворский свет, если не решим полагаться только на собственный ум. Мы прислушаемся здесь скорее к непривычной для нас, восточных, но тем более важной и по существу бесспорной мысли папского послания: телесная полнота человеческого существа была явлена на Фаворе во всей ее славе такою, какой она призвана стать по воле Отца; апостолы видели преображенного любовью Человека, каким мы все остаемся в нашей истине.
Человеку свойственно оступаться. Русское православие сейчас стоит перед опасностью нового раскола. За любую помощь в таком положении нужно благодарить. Протянутая рука помощи — заявленная римским первосвященником новая открытость большой западной Церкви, ее готовность к полноте литургического общения без требования унии, без жертвы буквой никео-цареградского символа веры. И если наша церковная администрация поскользнулась в безнадежную сторону, навредив было даже тысячелетнему единству с Константинопольской патриархией, словно для сохранения храмов и общин только и есть один способ жесткой регламентации, то тем более опыт многонационального Рима становится как никогда важен. Как ему удалось сохранить единство Церкви наперекор разности интересов государств? Неужели для нас кроме крайних ошибок уравнительного интернационала с одной стороны и замыкания веры в государственной границе с другой нет срединных путей? Конечно, насущные нужды подстегивают и не дают учиться и искать. Но доводы от обычая и реальной политики не могут иметь никакой силы против правды Евангелия. Возвращение к ней из любого нагромождения ошибок неизбежно.
Естественность и необходимость единства конечно не облегчают его задачу. Помеха сближению неуловима так же, как и зло. Разорванная ткань единства должна снова стать целой, ее мало просто сшить (Orientale lumen, 18). Остановиться на желанном евхаристическом общении, однажды догадавшись об истинном смысле единства, оказалось бы уже невозможно. В единой религии человечества у Данте, в мире веры Николая Кузанского путь единения прочерчен с единственной возможной ясностью вплоть до безусловного единства в Боге. Но оба в своем пророчестве противополагали единство унификации, допускали в нём пестроту, почти немыслимую в наш серый век. Многоголосие было у них не противоположностью, а залогом согласия.
То, что решающие голоса мира по-разному звучат сегодня уже не в Церкви и не из нее, заставляет понять, что теперь она должна ставить задачу единства не столько и не в первую очередь перед собой, сколько перед исторически решающей силой открыто ищущей мысли, научной, технической, художественной, философской, вовсе не всегда конфессиональной, но всегда полностью и единственно зависящей от близости к Богу. В мире, где церковное христианство давно упустило свою былую культурную инициативу, частное воссоединение Церквей и не имело бы большого смысла.
Не означает ли это что Церковь должна реформироваться радикальнее чем когда-либо в своей истории? Главным событием новой реформы станет то, что во всём мирском искании последнего полутысячелетия приоткроется непрерывная пробивающаяся сквозь шум и ярость встреча с Богом, длящееся Откровение. Церковь заложница мира, но не врага, а своего неузнанного двойника. Внутрицерковный раскол только зеркало вселенского.
Такое расширение задачи единения, когда ни воссоединение только лишь Церквей, ни вообще церковное устроение не оказываются ни первоочередной, ни главной задачей, поставит на незавидное и несущественное место тех церковных политиков, которые по бедности воображения не видят себе дела важнее чем стоять на защите тающих островков влияния и владения. Путь разоружения, расставания с мирской властью, указанный Церкви высоким средневековьем, она должна поспешить пройти до конца.
Эти две цели, признание продолжающейся работы Духа во всём человеческом искании и возвращение к раннехристианской опоре только на благодать, конечно труднее чем выработка «формулы», какой бы «целостной» она ни была (там же, 38). И нам до них еще так далеко, что какая-то другая, практическая ориентация может показаться первоочередной необходимостью. Но вера, похоже, требует всегда только одного ориентира, не видимого вооруженным зрением.
Рядом с этой трудной высотой неуместны геополитические расчеты вокруг возможных сдвигов государственных образований с их территориями, к которым исторически привязано православие. Не опираются ли сами эти образования на что-то более прочное, на чём стоят и особенности православия? Раскол мира проходит через каждого на Востоке и Западе. Остаточное единство, еще сохраняющееся сегодня, уже непоправимо слабо для громадности новых задач. Разве его восстановление или вообще что-то из человеческих проектов еще способно склеить позвонки века? Нам не дано много знать. Настает то, что не приходило нам на ум, и эта правда не просто позволяет, а велит ставить предельные цели. В наших временных постройках нам никто не поможет, вечные ведет Бог. «Реальное» состояние мира, каким бы затверделым оно ни казалось, не всегда разумно уважать даже «реальным политикам».
Ветхое человечество еще думает в терминах групп, силового давления, мобилизаций, авторитетов. Новое давно уже тайно правит миром, умея повертывать и зло в добро (там же, 85). Это человек может конечно только с помощью Бога. Но человек и без помощи Бога может отказаться от ненужной уже власти, даже высшей, оставив себе только возможность служить, не всем, разумеется, но тем кто служит Богу. Об этой своей готовности говорит Иоанн Павел II (там же, 88). Конечно, смягчение жесткости споров вовсе еще не обещает автоматического соскальзывания в единство, скорее здесь надо опасаться теплохладного безразличия. Но, с другой стороны, возобновление старых споров еще бесполезнее (там же, 96). Решительный жест их прекращения делает Иоанн Павел II, когда в сослужении с восточными христианами читает древний Символ веры без fiflioque. По-настоящему заразительным и единящим теперь может быть только оставление властных позиций ради ранней христианской нищеты. Этот шаг конечно противоположен старым навыкам как нашей Церкви на Востоке Европы, именно сейчас проходящей искушение властью и активизмом после десятилетий онемения, так и привычкам многих на Западе, да и везде. Мы будем как сумеем напоминать у нас со всем возможным упрямством, что подозрительность и проба сил, даже если они кажутся оправданным и необходимым противодействием аналогичной же практике, неуместны.
Примеры того, как трудно новое, стоят у нас перед глазами. Как больно, когда твой храм оказывается нужен, на Украине, в Прибалтике, прихожанам другой конфессии и тебя вытесняют из него с близкими тебе людьми. От тебя естественно ждут что ты снова уступишь напору, как ты однажды ведь уже и уступил? отдав в свое время этот же храм, лишь недавно тебе возвращенный, напору большевиков. Только теперь твоя уступка будет означать уже не временное прекращение, а конец всего твоего служения, а в нём твое призвание. Неужели уйти с новыми прихожанами, меняя с ними веру? Не умножишь ли ты этим раскол, и худший, в умах?
В этой тесноте нет ни скорых, ни легких решений. Православному священнику будет однако во всяком случае радостно слышать, что из средоточия казалось бы противостоящего латинского мира идет искреннее согласие на терпение, безвластие, бессилие, страдание вместе с молением о прощении за причиненную боль.
Уходом из тупика в нераспорядительное молитвенное внимание ко всему в мире ничего эффектного сразу еще не достигнуто, но приобретено нечто намного более ценное чем даже здание храма с принадлежащим ему имуществом и более сильное чем еще одна группа решительно настроенных религиозных зилотов.