Владимир Бибихин (1938-2004) – русский философ, переводчик, кандидат филологических наук. В своё время два года, с 1970 по 1972 гг., был помощником у Алексея Лосева (1893-1998) и Сергея Аверинцева (1937-2004) – оба выдающиеся знатоки античной мысли, литературы, эпохи. Интеллектуальные интересы Бибихина, знание множества европейских языков (начиная с древнегреческого и латинского), а также работа в Институте философии Российской Академии Наук всячески способствовали его обращениям к античности – в качестве редактора, комментатора, переводчика, историка мысли. Целью данного доклада не является краткий обзор жизни и мыслительного пути Владимира Бибихина  [ 1 ]  ; не ставим мы также задачей постановку значительной темы «Владимир Бибихин и античность». Нас в первую очередь интересует своеобразное отношение Владимира Бибихина к Аристотелю. Тот, кто возьмётся за подобную тему, будет вынужден обратить внимание на соприсутствие в её постановке как минимум двух измерений: явного (экзотерического) и неявного, сущностного (эзотерического), требующего, как минимум, погружения в своеобразие бибихинской мысли. Если в первом случае Аристотель так или иначе фигурирует в качестве самостоятельной фигуры, включаемой в диалог, то во втором – следует уже говорить о том проекте философии, который предлагает Владимир Бибихин, и к которому, вероятно, мог бы примкнуть Аристотель, живи он здесь и сейчас. Ограничиваясь рамками выступления, я хотел бы лишь обозначить те рамки, путевые знаки, в пределах которых исследование влияния Аристотеля на Бибихина и творческий диалог между этими философами следовало бы раскрывать в дальнейшем.


1. Явное отношение к Аристотелю:
переводы, комментарии, лекции


Здесь мы затронем лишь наиболее очевидные отсылки к Аристотелю в творческой биографии Бибихина.

Во-первых, Бибихин выступал комментатором и редактором переводов Аристотеля на русский язык. Здесь следует упомянуть вступительную статью к переводу первых пяти книг «Метафизики» Аристотеля В.В. Розановым и П.Д. Первовым  [ 2 ]  , а также сверку перевода и примечания к «Никомаховой этике» и «Большой этике» Аристотеля, выполненные в академическом собрании сочинений Стагирита  [ 3 ]  . В качестве общей установки на отношение российской философской культуры к Аристотелю можно привести следующие слова Бибихина: “Наша философская культура по разным причинам сложилась в преимущественной или даже исключительной ориентации на платонизм. Он с его высоким стилем, риторической пышностью, легким переходом в мифологию и мораль веками доминировал в школьном преподавании и определил лицо всей нашей публицистики и в основном также философии, за исключением конечно Пушкина с его ровной классической прозой, в большей мере Льва Толстого, а также может быть неудачливого Чаадаева и плохо понятого Леонтьева. На Западе несколькими волнами, соперничая на равных с платонизмом, аристотелевский реализм перерабатывался и внедрялся на протяжении веков. У нас его рецепция остается до сих пор задачей, первоочередной для восстановления трезвости нашей мысли”  [ 4 ]  .

Во-вторых, он так или иначе затрагивал работы Аристотеля в своих авторских лекционных курсах. Аристотеля так или иначе он касался на всех своих лекционных курсах (например, в «Узнай себя» (1989-90), «Мир» (1989), «Язык философии» (1989)). Что касается очевидных отсылок, здесь следует упомянуть, по меньшей мере, три из них  [ 5 ]  . Фактически во всех случаях обращения Бибихина к Аристотелю мы встречаем его собственные переводы с древнегреческого цитат, тезисов, фрагментов (зачастую сопровождаемые критикой существующих русских переводов).

Отдельно следует оговорить то обстоятельство, что Бибихин, обращаясь к текстам Аристотеля, не только делает свои версии переводов рассматриваемых отрывков, но и всегда прибегает к этимологическому разбору ключевых понятий мысли: “Всегда, вглядываясь в историю слова, и чем дремучее тем вернее, мы видим свое будущее, путь нашей будущей мысли, если ей повезет, наше будущее запакованным, но правильно распаковать можем только если думаем сами”  [ 6 ]  . К примеру, обращаясь в курсе “Пора (время-бытие)” к греческому глаголу ?????? (давать, предоставлять), он указывает также на такие значения как ???????? (суждено), ?????? (иду, имею возможность пройти), ????? (путь, средство, пора), ??????. В этом разборе звучат не только сближения с корневыми и смысловыми значениями русского слова “пора” (фактически – кальки с древнегреческого языка), но также и с немецким (у Хайдеггера) Zeit: глагол zeitigen имеет значением “давать, предоставлять”, означая, по сути, то же, что и греческий ??????. Кроме того, по значению “высокого времени”, Hochzeit, свадьба, указывают на то, что время (пора) сбывается. У Zeit есть также аналог ??????, предоставил: ???????, раздавать доли (близкое к значению “так уж сложилось, суждено”). Последнее значение отсылает к перфекту ????????, этимологически связанному с ??????, богом. У русских, кстати, был бог-делитель, Доля  [ 7 ]  . Подобные разборы всегда сопутствуют работе Бибихина  [ 8 ]  , и, при этом, стоит отметить, она вызывает неоднозначные, порой резко критические отклики со стороны переводчиков, филологов и философов  [ 9 ]  .

“Энергия”, 1991-92. Этот аристотелевский термин не только лежит в основании авторского лекционного курса, но и подвергается особого рода реактуализации, извлечению из засилья традиционного прочтения и своего рода интеллектуальных привычек. В частности, Владимир Бибихин принимает здесь спор с паламитами, разделяющими догмат о разделении сущности и энергий Бога – и подвергает их существенной критике, отстаивая оригинальное аристотелевское понимание, в частности, в качестве «энергии покоя»  [ 10 ]  . Сергей Хоружий утверждает, что Владимир Бибихин не только берёт понятие Аристотеля, но и полностью находится в рамках проекта Стагирита, выделяя, однако, интересующие аспекты и затемняя иные  [ 11 ]  . Аристотель включается в современность так, будто он уже знаком с философскими и религиозными традициями, возникшими после него, в том числе и с традициями неоплатонизма и исихазма – и поэтому чтение его работ осуществляется как своеобразная актуализирующая интерпретация. Аристотель говорит то, что он говорит не потому, что он не знаком с традицией, которая возникнет после него, а потому что его слово весомо и произносится из самой сути вещей.

“Пора (время-бытиё)”, 1995-96. Предмет разбора сначала Хайдеггер (после третьей лекции оставляет) и далее – IV книга “Физики” («Трактат о времени»), Аристотель участвует в разборе исторических событий в том числе русской истории. Трактат о времени выступает своеобразной матрицей любого возможного понимания времени во всей последующей философской традиции. Согласно Бибихину, все дальнейшие версии, выдвигаемые по отношению к онтологии времени, его бытию, так или иначе представляют собой редукцию некоторых аристотелевских вариантов – в пользу сохранения и усиления лишь одного из них. Аналогичным образом, рассуждая о видах движения, Бибихин обнаруживает зауживание перспективы аристотелевского рассуждения о dynamis: вместо предложенных четырёх видов, новоевропейская философия (а затем и наука) оставляет только один. Исключая, к примеру, возникновение и уничтожение как движение, присущее самой природе вещей, современная физика провозглашает лишь один вид движения - механический, перемещение из точки А в точку В. Таким же точно образом современной онтологии времени ещё требуется достаточно много времени для того, чтобы охватить мыслью достижения Стагирита.

“Лес (hyle)”, 1997-98. Бибихин читает биологические трактаты Аристотеля. В свой лекционный курс он включает рассмотрение современных исследований по биологии, медицине и экологии, по ходу дела разоблачая тупики новоевропейской мысли в отношении понимания природы (в первую очередь отвергается версия прочтения hyle в качестве материи, до сих пор распространённая среди авторов философских учебников). Аристотель предстаёт феноменологом, который мог занять чрезвычайно продуктивную по отношению к пониманию hyle и physis позицию. Более того, из развития современного знания в отношении природы и жизни следует, что видное уже Аристотелю ещё предстоит переоткрыть – с помощью современных биотехнологий, исследовательских программ и значительных усилий целых академических сообществ. В перечень демонстрируемых с этой целью тем входит целая вселенная живых существ и их отношений – от жизни инфузорий и проблем пола до вопросов истощения мировых ресурсов и психиатрических заболеваний жителей больших городов.


2. Сущностное отношение к Аристотелю:
событие философской мысли сегодня


То, как он читает Аристотеля, плавно переводит нас в другое измерение темы. Не преследуя собственно историко-философских мотивов или “проблем” (напротив, Бибихин стремится преобразовать историю философии в философию  [ 12 ]  ), как мы отмечали в самом начале, он вводит Аристотеля в качестве современника любой возможной мысли, как если бы Аристотель жил сегодня и, при этом, говорил именно то, что он говорил в своё время  [ 13 ]  . В этом смысле время мышления Аристотеля совпадает со временем философской мысли как таковой, поскольку речь всегда идёт о настоящем  [ 14 ]  .

Для большинства людей, которые в силу профессии так или иначе касаются философии, Бибихин выступает переводчиком “Бытия и времени” Мартина Хайдеггера на русский язык (1997) в частности и проводником Хайдеггера на русскую философскую почву в общем. Атмосфера даже внутри этого отношения значительно поменялась: если в 1990-х гг. его переводы Хайдеггера воспринимались чуть ли не как откровение (например, в Самаре, на семинаре Владимира Конева внимательно читался “Sein und Zeit” Хайдеггера в переводе Бибихина таким образом, будто мы имеем дело не с переводом, а с самим Хайдеггером), то теперь, после появления значительной части других переводов Хайдеггера (выполненных Евгением Борисовым, Алексеем Шурбелёвым и другими), а также специальных исследований (по большей части – тоже переводных) по его философии, отношение к переводам самого Бибихина изменилось в худшую сторону (пример подобной критики см. выше, в сноске 9): бибихинские переводы стали критиковать даже те, кто не знают немецкого языка и не могут прочитать Хайдеггера в оригинале (одним из таких ярых неприятелей Бибихина стал Александр Дугин). В этом смысле можно только приветствовать появление альтернативных переводов Хайдеггера, поскольку, лишь имея перед глазами реализацию различных переводческих интерпретаций, мы бы впервые могли понять – что именно делает своими переводами Владимир Бибихин. Нам бы удалось всерьёз подвергнуть сомнению стереотип понимания Бибихина в качестве хайдеггерианца и, тем самым, выявить специфику его взаимодействия с Хайдеггером как самостоятельного и оригинального мыслителя  [ 15 ]  , предлагающего собственный проект существования философии в современности. Таким образом, в первом приближении Бибихин заставляет нас обратить внимание на тему «Хайдеггер и Аристотель»  [ 16 ]  . Не вдаваясь в эту тему подробнее, можно выдвинуть предварительный, лишь кажущийся парадоксальным, тезис: следуя философии Хайдеггера, Владимир Бибихин высвобождает философию Аристотеля от той смысловой нагруженности, которая была придана последней задачами деструкции Мартина Хайдеггера  [ 17 ]  .

Чтобы избавиться от любого рода разбирательств, связанных с темой историко-философских заимствований, следует поставить продуктивный вопрос, чуть обратив перспективу вопрошания: каким предстаёт подразумеваемый Бибихиным Аристотель и каким он быть не может? Задавая вопрос иначе, мы должны вынести решение по поводу того, какой Аристотель создаётся на основании работы бибихинской мысли и, соответственно, что из Аристотеля является существенной собственностью настоящего времени. Поскольку вопрос этот чрезвычайно труден и требует особого рассмотрения, ограничиваясь рамками доклада, мы можем выделить лишь три, наиболее яркие, парадигмальные черты предполагаемого ответа. Все они взаимосвязаны и так или иначе касаются основного отношения Бибихина к Аристотелю как к основоположнику первой философии, понятой в качестве единственно возможной феноменологии.


1. Аристотель не является систематическим мыслителем (каким, скажем, он предстаёт в ближайшей школьной традиции, затем у Ямвлиха или, тем более, Фомы Аквинского). Если мы и видим у него в том или ином месте систему – скажем, в три порядка души в “О душе”, – то это происходит в первую очередь потому, что (а) сначала неоплатонизм, затем схоластика, а после и новоевропейская философия преимущественно имели формой восприятия своей собственной истории систематизирующий аспект. Вхождение философии в школы, монастыри, университеты понуждало руководствоваться принципом: “обо всём, что не вписывается в систематическое изложение, следует молчать – поскольку говорить об этом невозможно”. Следствием этого положения стало то, что система непременно усматривалась (всматривалась-в) там, где, даже если и присутствовали её зачатки, то они не были определяющими. Наряду с систематическим видением мира, у Аристотеля присутствует огромное количество наблюдений и ответвлений мысли, которые, если посмотреть на них с позиций учебников, зачастую “мешают” стройному представлению об Аристотеле как о строителе систем. Бибихин, не отрицая системность в мышлении Аристотеля, относится к ней скорее как к некоторым координатам, в пределах которых только и начинают иметь значение различные наблюдения, несуразности, тавтологические повторы и противоречия. Именно на последние обращает своё внимание Бибихин, полагаясь на присутствие в мысли Аристотеля некоторого рода донаучного в нашем понимании, феноменологического, первофилософского смешения, которое в ходе истории философии застыло, обрело черты узнаваемых нами дисциплин и способов их изложения; Бибихин берет себе Аристотеля в друзья как противостоящего “ремесленничеству” философии, понятому не в качестве ????????, но в качестве ????????  [ 18 ]  . Самое парадоксальное состоит в том, что через призму этого застывшего, вы-кристаллизованного каркаса мы стараемся сегодня судить о том, что его и породило: например, об Аристотеле: “Наше чтение Аристотеля сейчас, когда мы все уже «знаем» Аристотеля, окажется странным образом разбором – это поневоле, иначе не получится – не скажем «текста» Аристотеля, а нашего уже знания о нем”  [ 19 ]  . Бибихин выступает за продуктивность несистематического чтения Аристотеля для сегодняшней философии.


2. Аристотель – как феноменолог в смысле прародителя единственно возможной первой философии – предельно честен в мысли. Именно мысль, а не мыслитель, если отдаться ей как стихии, сама полна противоречий, тупиков и тавтологий. Бибихин читает Аристотеля как наблюдателя, честно фиксирующего все эти нюансы (к примеру, определение энергии у Аристотеля откровенно тавтологично, буквально сводясь к формуле “энергия есть то, что пребывает… в энергии”  [ 20 ]  ). Если Платон, фиксируя в своих диалогах подобного рода противоречия и двусмысленности, под водительством диалектики, считал необходимым найти выход из сложившейся ситуации, то Аристотель не только честно их фиксирует в своих лекциях и работах, но и не подвергает их позднейшей редакции  [ 21 ]  . Если Платон оттачивает свои произведения до мастерства фактически художественно безупречных произведений, то Аристотель предоставляет нам сам опыт мысли как таковой. Бибихин уверен, что, выключив всевозможную внутреннюю цензуру академических привычек, мы оценим предоставляемый нам Аристотелем опыт мысли – и сможем со-мыслить ему. В этом смысле Аристотель является нашим позднейшим современником, который долго и терпеливо ждёт нашего к нему присоединения в опыте понимания мира.


3. В качестве одного из основных мотивов бибихинского чтения Аристотеля мы можем выделить ту завороженность отношением Аристотеля к мышлению, доверию к логосу, который просматривается как в собственно философско-логических, так и в биолого-физических его работах. Полное концептуальное оформление подобного доверия мы встречаем в понятии энергии, собственном аристотелевском изобретении. Для Бибихина необходимым является указание на связь между энергией, феноменологией и первой философией – как задачами всегда настоящей мысли, к которой причастны не только философы и ученые, но и поэты, писатели, дети  [ 22 ]  . Можно сказать так: то, каким образом усматривается энергийное устроение сущего, фиксируется в качестве единственно возможной феноменологии (куда более подлинной, нежели проекты Гуссерля, Шелера и Хайдеггера); результатом этой фиксации становится тот опыт мысли, который составляет каркас первой философии. Одним из ключевых слов в мышлении Бибихина является понятие “срыва”. Если у Аристотеля энергия выражается через формулу: “человек видит и тем самым уже увидел”, то Бибихин указывает на то простое обстоятельство, что человек, который “уже увидел” всегда промахивается мимо того обстоятельства, что с ним уже что-то случилось (у Хайдеггера это называлось “априористическим перфектом”), а потому человеку кажется, что с увиденным необходимо сделать что-то еще. Таким образом, промахиваясь мимо устроения действительности, ее энергийного характера, человек срывается в планирование всевозможных проектов, расчет вероятностей и возможностей и т.д. Когда последние не удаются, вместо того, чтобы вернуться к первичному опыту, человек обвиняет в неудаче свою способность планировать и учитывать, отрицая простое обстоятельство: любая возможность планировать и учитывать есть срыв, поломка, неспособность справиться с энергийностью мира, приводящая к непременному усложнению, подгоняющая самое себя. Одним из примеров подобного срыва может послужить отказ человечества видеть, что, скажем, “то, откуда” и “то, ради чего” в отношении природных вещей совпадают. Это совпадение кажется человеку слишком простым, и ему просто не верится, что дерево растет ради другого дерева “просто так”. Не будучи в силах удержаться на уровне видения и принятия природного “просто так” (то, что умел делать и показывал Аристотель), человек стремится вклинить между этими совпавшими причинами что-то другое, что смогло бы их различить (и тогда, скажем, деревья становятся ресурсом для бумаги, а нефть – для топлива). Проект первой философии, полагающийся на энергийность сущего как его “настоящесть” призывает взгляд феноменолога учиться достаточности, удивляться там, где очень хочется сорваться на что-то более сложное, что-то такое, с чем можно было бы “эффективно действовать”. Аристотелевские тексты, сам способ его мысли выступают для Бибихина опытом (и, соответственно, уроком) подобного понимания, которое находит свое место у каждого великого философа как до, так и после Аристотеля.